Лаэрт, нисколько не смущаясь многотысячной аудитории (актер, актер!.. в летнем полотняном костюме он был даже по-старорежимному барственен), со сдержанной пламенностью излагал совершенно правильные вещи: папочка был человеком огромных познаний, высочайшей культуры, кристальной честности, совершенно чуждый ханжества и догматизма и, видимо, кому-то очень мешал…

— Вы меня понимаете, каким темным силам мешает все светлое и независимое, — Лаэрт со значением посмотрел на присяжных, и те также со значением покивали.

У доцента темными силами были, разумеется, спецслужбы и клерикалы. У батюшек, разумеется, — либеральная вседозволенность.

— А сейчас послушаем, что думают об этом простые прихожане, — воззвал к небесам купидон, и у них с Лаэртом за спиной на огромном экране возник купидон с микрофоном, беседующий со стайкой бабусь в беленьких платочках на фоне свежевыкрашенного папочкиного храма (сжалось сердце).

— Как вы думаете, — купидон замирал в ожидании ответа, от которого зависела вся его жизнь, — куда мог исчезнуть отец Павел?

— А чего тут думать, — скрипучим голосом отвечала самая смелая. — Боженька его к себе на небо забрал.

— А не может быть, чтобы его убили? — заранее трепеща, вопрошал купидон, и другая бабуся гневно восклицала: — Да кто ж его убьет, святого праведника, он сам кого хошь убьет! У любого злодея рука бы отсохла, когда б он ее на батюшку поднял!

Третью же такое предположение только смешило:

— Батюшка бы его перекрестил, и от него один адский смрад остался, чудак ты человек, хоть и образованный…

На экран пала тьма.

— Видите, что думает народ, — растерянно обратился купидон к присяжным, и присяжные значительно покивали — батюшки со снисходительной улыбкой (святая-де простота), доцент же со скорбным сарказмом (о каком, мол, прогрессе можно говорить при такой дикости).

Рядовая публика старалась ничего не выражать.

— А что думают про отца Павла его коллеги? — с застенчивой улыбкой обратился купидон к батюшкам.

Батюшки думали то же, что и всегда: да, большие познания, да, дар проповедничества, но экуменизм, рационализм… Хотя это не отменяет…

Она это сто раз слышала.

Доцент тоже повторял, что и все ему подобные: да, высокая культура, да, порядочность (они все с чего-то назначили себя главными экспертами по порядочности)… Хотя это не отменяет… Именно православие всегда было главным тормозом… Политическая и научная отсталость… Исключенность из круга нормальных стран…

Ненормальными у них считаются девять десятых населения земли.

В общем, все талдычили то же, что и всегда. Неискушенная публика заученно аплодировала каждому.

— А теперь попробуем что-то узнать о человеческом облике отца Павла. Хоть Иисус и говорил, что враги человеку домашние его, все-таки никто не знает человека лучше, чем его домашние. У нас в студии дочь отца Павла Серафима Павловна!

Купидон объявил ее так, словно она была эстрадной дивой.

В подсобку вбежала худая женщина в брючном костюме и, больновато ухватив повыше локтя, потащила ее по темному коридору, злобно подгоняя: быстрее, быстрее!.. А когда они вышли на яркий свет, она начала подталкивать ее ладонью в спину, улыбаясь так, словно не толкает, но с гордостью подает ее городу и миру.

С этой минуты о публике она забыла.

Купидон, как будто только что ее увидел, осчастливленно поприветствовал и засуетился, как бы не зная, куда ее посадить, справа или слева от Лаэрта. Лаэрт кивнул ей с улыбкой, идеально дозирующей радость встречи и скорбь по поводу того, что им приходится участвовать в столь печальном мероприятии.

Зато в обращении купидона звучала беспримесная скорбь.

— Серафима Павловна, мы понимаем, как вам тяжело. Но ваш отец принадлежит не только вам, но и всем нам. Будем откровенны: в молодости все хотят веселиться, наслаждаться — не мешало ли вам радоваться жизни то, что ваш отец священник? Не требовал ли он от вас… как бы это выразиться… повышенного аскетизма? Если вам тяжело ответить на этот вопрос, можете не отвечать, мы все поймем.

— Мне ответить совсем не тяжело, — она была почти счастлива, что с нею обращались так по-свински, а потому она может больше не беспокоиться, как бы кого из них не обидеть. — Мой отец считал, что Бог есть любовь. А значит священник не должен требовать ничего, что вызывает не любовь, а раздражение. Аскезу можно выбирать только по доброй воле, а принуждение ведет к ханжеству. Принуждением должна заниматься полиция, а не церковь, отец об этом много раз писал.

— Вы согласны? — обратился купидон к присяжным.

Доцент был согласен: в светском государстве церковь вообще не должна ни во что вмешиваться. А уж если вмешивается, то пусть вспомнит, что Христос завещал прощать грешников, раздавать имущество…

Батюшки тоже отвечали по-готовому: не нужно путать церковь торжествующую и церковь воинствующую, не мир, но меч, а самый молодой и щекастый произнес непримиримо:

— Современный мир еще не дорос до благой вести, мы живем в жестоком, ветхозаветном обществе. Прощать можно и нужно свои личные обиды, но не нарушение Божеских законов.

Она хотела возразить, но купидон не позволил.

— Об этом споры идут уже века, мы хотим поговорить не о богословии, а о личности отца Павла. Пригласите, пожалуйста, в студию Софью Семеновну.

И прежде чем она вспомнила, чем это имя ей знакомо, злая тетка ввела на маленькую арену… мамку, как называл ее Лаэрт. Ту самую тетю Соню, которая столько лет жила у них в доме как родная, а напоследок наговорила ей про папочку такую мерзкую клевету, что она до сих пор ненавидит слово жил.

Несмотря на ее полную уверенность, что все это происходит во сне, ее глаза успели обежать старушечью фигурку и углядеть, что щеки у нее провалены из-за отсутствия зубов, а одевается она чуть ли не в тинейджерском отделе секонд-хенда: линялые джинсики, кроссовки, звездно-полосатая ти-шотка, подчеркивающая полное отсутствие груди.

Купидон обратился к ней с таким мучительным состраданием, словно она была смертельно больной.

— Скажите, пожалуйста, Софья Семеновна, какие отношения связывали вас с отцом Павлом?

— Какие, какие… Я ухаживала за его дочкой, вот за этой, — она мотнула стриженой немытой головой в сторону Симы, — ходила за ней как за родной. А он со мной жил все это время. А когда я понесла, выгнал из дому, вот и все отношения.

Она говорила, как прожженная алкашка, но рот старалась почти не раскрывать, однако Сима разглядела-таки в этой провалившейся щели несколько черных пеньков. Из-за чего до нее не сразу дошло, что эта тварь снова повторяет на всю страну ту давнюю мерзкую клевету!..

— Она врет, она шантажистка!!! — закричала Сима и, кажется, кинулась на эту гадину, но Лаэрт удержал ее за руку, а она пыталась вырваться, даже не понимая, что она делает и что ей мешает.