По обыкновению не поздоровавшись, она разложила перед ними несколько смазанных цветных фотографий какого-то встрепанного, но довольно миловидного молодого человека и напористо спросила:

— Вы его знаете?

И Лика зарделась как маков цвет:

— Нет, не знаю.

— А почему вы так покраснели? Имейте в виду, покрывая его, вы тоже становитесь пособницей террориста.

Бледная Лика побледнела еще бледней обычного, но ответила очень спокойно:

— Просто очень уж неожиданно.

— Хорошо, пока сделаю вид, что верю. А вы, Савелий Савельевич? Вы его знаете?

— Нет. А откуда у вас эти фото?

— Тайны следствия. Шучу. Просто просмотрела запись видеонаблюдения, на ней прямо видно, как он наклеивает свою листовку. Правда, спиной заслоняет, но видно, что, когда подходит к двери, ее нет, а когда отходит, уже есть. Точно, не знаете? Фотографии я вам оставляю, если вспомните, дайте знать.

И, без здрасте и до свидания, покинула место встречи, ужасно деловая, в том самом немарком костюмчике, в котором явилась ему впервые. Она его уже начала почти восхищать столь неукоснительной стервозностью.

— Лика, — он постарался придать голосу предельную искренность и мягкость, — со мной вы можете быть откровенны, все, что вы скажете, останется между нами. Вы его знаете? Я спрашиваю только для того, чтобы понять: он реально опасен? Если нет, то и бог с ним.

Теперь он уже не боролся со своей глупой привычкой поминать бога.

Лика снова сделалась пунцовой и призналась, что это ее жених.

— Извините, пожалуйста, он просто сумасшедший, — в ее голосе зазвучала нежность. — Он меня к вам ревнует.

Эти слова, опустив свои темно-янтарные глаза, она произнесла так, будто речь идет об очевидной для них обоих нелепости. Ну да, разумеется, не может же средних лет толстяк быть соперником смазливому юнцу.

А ведь он его где-то, кажется, видел…

— Скажите, Лика, он не мог за мной следить в метро?

— Честное слово, — зардевшись уже и под своими каштановыми волосами, она обратила на него умоляющий взор раненой лани, — он только хотел прекратить ваши лекции, он считает — только, пожалуйста, не относитесь к этому всерьез, — что вы здесь занимаетесь бесконтактным сексом.

— Что ж, с точки зрения теории заземления он прав, мы и должны всему давать самое низкое объяснение. Так успокойте его, скажите, что я свои лекции прекращаю. Что я даже и себя не сумел как следует заземлить, куда уж мне заземлять прочих. Так что прощайте, приятно было…

Он хотел завершить: «заниматься бесконтактным сексом», — но счел это слишком откровенным выражением своей обиды. И закончил светским «познакомиться».

А потом поклонился протезам: прощайте, друзья!

Хотя, если смотреть из глубины, все это такие мелкие понты…

И на улице глубина его настигла…

Здесь никому до него не было дела, и он позволял себе хромать и даже морщиться, когда боль в бедре стреляла лишком сильно. Белые ночи подходили к концу, и на каменные ущелья спускался сумрак. Однако асфальт по-прежнему дышал нездоровым жаром.

Но все это касалось только тела, на душе недвижно лежала холодная тоска. Он уже не одергивал себя, когда на ум вскакивала эта самая «душа» — что-то же казалось людям, когда они на всех языках придумывали это слово. А что кажется, и есть самое главное. Этим мы и живем, умом пользуемся только для внешних связей.

Вот ему казалось, что для Симы он единственный, из-за этого-то пустячка он, оказывается, и ощущал себя значительной персоной, хотя для остальных семи миллиардов двуногих был пустым местом. А теперь она его «променяла», хотя ни на кого она его не меняла, а просто поделилась собою с кем-то еще… А он хочет быть хоть для кого-то единственным.

Но единственным он был только для матери. И не смог ей простить того, что она хотела еще какого-то утешения…

Свинья он, свинья, безжалостная свинья. И на духовность не свалить в отличие от Гришки Бердичевского. Или такая осатанелая антидуховность тоже форма духовности? Сатанинской, сказала бы мать.

Он снова ощутил легкое жжение в глазах — опять слезы, нервы развинтились вот уж действительно как у бабы…

Вдруг он остановился так резко, что едва не застонал от боли в бедре: здание, мимо которого он проходил десятки раз, оказалось церковью. Он почему-то считал, что церковь должна быть отдельно стоящим зданием, а если это просто фасад заподлицо с прочими, то это просто русский модерн.

А тут вдруг увидел и расписание служб, и крест над входом, и людей, которые на полном серьезе прямо на тротуаре крестятся на него, а кое-кто даже и кланяется. Притом не сельские бабуси, а нормальная городская публика, в том числе и мужчины с виду такие же, как он.

Он решил заглянуть внутрь, отчасти из любопытства, а отчасти просто оттого, что ему больше некуда было пойти. Дома было уж совсем тягостно, а тут, по крайней мере, ничего не нужно изображать.

Лики на иконах и здесь глядели холодно, отстраняюще, но дома было еще холоднее. И он с некоторой завистью покосился на счастливчиков, которые крестятся и кланяются надменным ликам с просветленным видом. А к небольшой иконе на маленькой трибунке выстроилась даже небольшая очередь. Совершенно обычные горожане (больше горожанки, но не только) кланялись в пояс и надолго припадали к ней губами. Другие с серьезнейшим видом зажигали тоненькие свечи от уже горящего кружка и по-детски старательно вставляли их в металлические гнездышки.

Дети, дети, чего от них можно требовать…

И вдруг ему тоже захотелось поставить свечку — кажется, это называется «за упокой»? Мать была бы довольна. Глупость, конечно, матери все давным-давно без разницы, но он уже понял: действуя умно, мы угождаем миру, а действуя глупо — себе.

Он вышел в прихожую и, чтобы не встречаться взглядом с бабусей за прилавком, сделал вид, что увлекся чтением.

Требы только для крещеных… Об упокоении… Обеденные (не более 10 имен) — 30 руб… Панихида (не более 10 имен) — 100 руб… Мл. — младенца до 7 лет… Отр. — отрока — от 7 лет до 14… Бол. — болящего… Заключ. — заключенного… Убиен. — убиенного… Новопрест. — новопреставленного…

Он покосился на желтые свечки, разложенные пачками по ценам и толщине, и решил выбрать среднюю, чтобы не выделяться ни в ту, ни в другую сторону.

— Будьте добры, одну за семьдесят, — с усилием выговорил он, не поднимая глаз, но оказалось, что у него только пятисотка, а у бабуси нет сдачи.

Он хотел уже сказать, что сдачи ему не нужно, пусть будет типа пожертвование, но бабуся вгляделась в него и ласково сказала:

— Да возьмите так.

И давно подступавшие слезы внезапно хлынули через край.

Но не бежать же было наружу!..

Опустив голову, он быстро, насколько дозволяла торжественность места, прошел к огненным кольцам и приложил фитиль к одной из горящих свечей. Фитиль зажигаться не спешил, а у него между тем вот-вот было готово потечь из носа, — проклятье, как назло забыл платок…