Шрифт:
Интервал:
Закладка:
РОЖДЕННАЯ ДЛЯ УСПЕХА
Партократы зажигали «кремлевские звезды», дабы последние служили режиму, а также им лично. Если «звезда» принимала предлагаемые ей условия, то ей создавались условия для оптимального «горения» — слава, почет, безбедное существование (в сочетании с постоянным контролем). Если же условия не принимались, «звезду» старались погасить. Но это не всегда удавалось. Те, кто не продавали свой талант, сохраняли сияние навсегда.
Галина Вишневская и ее муж Мстислав Ростропович были близки к «хозяевам страны», но обменяли эту близость на свободу творчества и личности.
«Я не помню своей привязанности к родителям — они всегда были мне чужими, — пишет Галина Вишневская в истории своей жизни. — Возможно, оттого, что с самого раннего младенчества — шести недель — меня взяла на воспитание бабушка и все мое детство я слышала обращенное ко мне жалостливое слово «сиротка».
Моя мать — наполовину цыганка, наполовину полька: ее мать была цыганкой…
Отец мой с юношеских лет был убежденным коммунистом. В 1921 году, семнадцати лет от роду, уже участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, стрелял в матросов. Это оставило страшный отпечаток в его душе, изуродованной ленинскими лозунгами. Всю свою дальнейшую жизнь он упорно искал и не находил себе оправдания. Каяться, просить прощения у Бога он не мог — в Бога он не верил.
А что в таких случаях делает русский человек? Он начинает пить. В пьяном виде отец был страшен, и не было в моей жизни тогда человека, которого я бы ненавидела так, как его. С налитыми кровью глазами он становился в позу передо мной — ребенком — и начинал произносить речи, как с трибуны:
— Тунеядцы!.. Дармоеды!.. Всех перрре-естре-ляю! Мы — ленинцы! За что борр-олись? Мы делали революцию!..
Я тогда стояла, разинув рот, слушала, и в этом в дымину пьяном ленинце была для меня вся революция, все ее идеи».
В детстве Галину Вишневскую называли «Галька-артистка». Она пела грудным, низким, от природы поставленным голосом, чем немало забавляла публику, не ожидавшую такой «громкости» от трехлетней малютки.
Подростком она испытывала такое, что и взрослой не под силу. Она похоронила свою родную бабушку. Каждую ночь умирал кто-нибудь из близких и соседей. Может быть, завтра и ее очередь. Ведь сил уже совсем не осталось. Ленинград в блокаде. Помощи ждать неоткуда.
Полуголодная, но веселая, полная надежд и планов, семнадцатилетняя девушка. Артистка ленинградского областного театра оперепы. Летом 1944 года вышедшая замуж, осенью того же года — разведенная. Муж, молодой моряк Георгий Вишневский, кроме патологической ревности, оставил в память о себе и фамилию. Галина ее прославит.
Брошенная матерью, обворованная войной, чуть не убитая голодом, эта женщина все-таки рождена для успеха, поклонения и счастья. И каждый грамм, каждую толику, каждую крупицу этого счастья она завоюет сама. Хотя немножко поможет и Бог.
Ее второй муж — Марк Ильич Губин — старше на 22 года. Галине восемнадцать, ему — сорок. Он директор театра оперетты, они все время вместе — дома, на работе, на гастролях, на концертах. Дело превыше всего. Больна, здорова, в голосе, не в голосе — выходи и пой. Театр разъездной: движется вслед за армией по едва остывшим пожарищам. Бывшая неопытная хористка уже солирует, выступает с концертами. Беременная, затягивается в корсет, поет и пляшет. А роды оказались тяжелыми, мучительными. И всего-то несколько месяцев прожил на свете ее сын. Сама с мужем сколотила гробик, сама рыла могилку. Было ей девятнадцать лет… Пора, наконец, судьбе сменить гнев на милость. Должно же и ей улыбнуться счастье! И оно улыбнулось.
В образе Веры Николаевны Гариной. Учителя пения, перевернувшего всю дальнейшую жизнь Галины Вишневской. Именно Гарина исправила то, что напортили предыдущие «педагоги», именно она сказала однажды своей смутившейся ученице: «У тебя звезда во лбу!» Галина пела сложнейшие арии из опер, муж ворчал: «Зачем тебе это, ты нормальная эстрадная певица», а где-то внутри, в легких, оживал и шевелился смертельный враг. Туберкулез. Открытая форма. Нужна срочная операция. О пении можно больше не мечтать.
Врачи уже протирали спиртом ее левый бок, готовые взяться за скальпель, когда она с криком: «Не трогайте меня, не смейте, не смейте!» — рванулась с операционного стола и убежала прочь. Ее отправили домой. Умирать. В 23 года ей хотелось жить. И она — (спасибо контрабандному стрептомицину, дикому упрямству и запрещенному врачами пению) — выжила. И прошла по конкурсу в Большой театр. Муж обомлел. Он считал ее уроки вокала блажью, готовился снова таскаться по области с концертами-развлекалочками, а тут — на тебе — Большой.
«Он хорошо ко мне относился. — вспоминает Галина, — как и я к нему. Заботился обо мне, как нянька, за продуктами сам ходил, за руку меня на улицу гулять водил… Мне жилось с ним спокойно, и я, в общем-то, была счастлива, до тех пор пока не поняла, что отношусь у нему не как к мужу, к мужчине, а как к любящему отцу. А тогда супружеские отношения становятся противоестественными…»
И тем не менее супруги переехали в Москву. Оперная карьера удалась Галине сразу и безоговорочно. Она — в центре внимания, окружена поклонниками и почитателями, обласкана правительством. Молодая, красивая, талантливая, властная, гордая. Теперь вокруг нее всегда роятся мужчины, они как бы и существуют исключительно для того, чтобы говорить приятные вещи, дарить цветы и подарки. И молодой виолончелист с трудной фамилией Ростропович не исключение.
В эвакуации отец Ростроповича, кроме преподавания в музыкальном училище, подрабатывал, играя перед сеансами в кинотеатре «Молот». Там составилось трио: виолончель, скрипка, а на рояле играла Софья Бакман, трогательно'красивая ленинградка, в которую четырнадцатилетний Мстислав Леопольдович безумно влюбился. Муж Софы Эдуард Грику-ров, снисходительно наблюдал, как часа за три до сеанса в их комнатенку совершенно бесстрашно входил юный рыцарь, паж, садился на ящик у двери и неотрывно следил, как любимая женщина управляется по хозяйству, кормит и собирает в школу сынишку. Пока они играли, он ждал в кинотеатре. В фойе гулял морозный пар, они играли в перчатках, слушатели в тулупах и валенках не особенно прислушивались к звукам «Вальса» Сибелиуса или мендельсоновского «Скерцо», которые играло трио. Слава бесился, он хотел видеть успех и своего отца, и любимой Софы. Они не то играют, догадался
