Сначала я отказалась наотрез. Не только работать с ними, но и возвращаться в лагерь. Пусть расстреливают или отправляют в тюрьму, настоящую, — на Соловки или куда хотят… В противном случае я объявлю голодовку, но на «Водораздел» я больше не вернусь!..

Не помню фамилии тогдашнего начальника 3-го отдела БелБалтЛага — кажется, Аристов. Меня водили и к нему. Культурный, изысканно-вежливый, интеллигентный на вид, он тоже смотрел на меня с любопытством и общался с подчеркнутой учтивостью: «Ну что ж, подумайте! У нас производства, промышленность, вот — бумажный комбинат в Сегеже. Огромное строительство. Нам крайне важно знать, нет ли там вредительства, честно ли работают бывшие наши враги?.. Вы понимаете?.. Вы же были журналисткой, работали в газете… В промышленном секторе. Большего, чем объективного освещения дела, мы от вас не потребуем. Подумайте, ведь вы еще молоды, у вас еще вся жизнь впереди…»

Чтобы мне не скучно было думать, в мою камеру поместили еще одну женщину…

Казалось бы, мы недолго пробыли вместе, никогда не пересеклись снова наши пути, а как отчетливо помню я ее милое, усталое, немолодое уже лицо, седеющие волосы, подобранные сзади в маленький пучок.

Сначала мы, конечно, боялись друг друга — каждый видел в другом потенциального «стукача». Но потом подружились.

Стукачи в лагере неизбежно узнаются и становятся «париями». И редко, очень редко острое лагерное чутье обманывает…

Моя сокамерница оказалась «бывшей» Рябушинской — одной из двух дочерей известного дореволюционного фабриканта и финансового магната Рябушинского.

Она была старше меня лет на 10–15, но на вид казалась много старше.

Как интересно рассказывала она о раннем своем детстве, об изолированной детской, совсем особом мире, где они росли вдвоем с обожаемой ею сестрой в обществе mademoiselles, иногда приятных и ласковых, иногда строгих, требовательных и холодных. Рассказывала о поездках за границу, о Венеции и Неаполе в своих детских воспоминаниях; о юности и революционных брожениях, проникавших даже в эту среду — самых крупных капиталистов, в ее культурную, интеллигентскую прослойку…

И вот — ее встреча с Алексеем Сергеевичем Алексеевым — родным братом Константина Сергеевича Станиславского — «того самого!». Того, с кем были поставлены первые домашние спектакли, с кем были выношены мечты о новом театре, о Художественном театре для народа, о театре, которым стал МХАТ…

Рябушинская (к сожалению, не помню ее имени), горячая поклонница обоих братьев, вскоре стала женой младшего. Теперь ее фамилия стала Алексеева. Но — увы! — для советских властей она не перестала быть Рябушинской.

В 36-м году обе сестры Рябушинские были арестованы. Как муж Рябушинской был взят и младший Алексеев.

Рябушинские были отправлены на Соловки отбывать свои десять лет. Алексеев с Лубянки не вышел…

Двоих его детей — мальчика 12-ти лет и девочку 14 лет — Станиславский взял на воспитание. Он даже добился свидания с женой брата и привозил детей на Соловки. Но на этом его участие и кончилось…

Эта история потрясла меня…

Станиславский тогда только что получил звание (первое в стране или одно из первых) народного артиста Союза, был награжден какой-то медалью…

И он принял ее, благодарил партию и правительство и, конечно, лично товарища Сталина! А ведь знал, как знала и жена Алексея, что тот ни в чем не виновен — ни в действиях, ни в мыслях, ибо оба они были настроены либерально и сочувственно к советской власти. Знал он и о том, что брат его замучен на Лубянке, погиб там (расстрелян?) при неизвестных обстоятельствах.

А он — Станиславский — к пиджаку медаль подвесил…

И сколько было его выступлений — и устно, и в печати, и в знаменитой «Жизни в искусстве» — нигде ни разу не обмолвился: «Мы с братом»… Как будто его и не существовало! Нигде, никогда и полусловом не обмолвился он и о кончине брата на Лубянке… Ни в те годы, ни позже.

Как не вспомнить пророческие слова Бруно Ясенского из эпиграфа к роману «Человек меняет кожу»: «…Бойся равнодушных; это только с их попустительства убивают и предают…»

Почему Алексееву вывезли из Соловков и водворили в центральный изолятор БелБалтЛага, она не знала. На допрос ее не вызывали. (Может у «народного» совесть зашевелилась и он стал для нее чего нибудь добиваться?)

Не узнала этого никогда и я. После трех недель нашего совместного житья в камере, в начале завязавшейся дружбы нашей, нас разлучили навсегда. Дожила ли она до реабилитации?..

Итак, я опять осталась одна. Я отдохнула от «Водораздела», от голода — тут ведь ежедневно давали пайку — 400 граммов, и при неподвижном образе жизни этого более или менее хватало.

Понемногу успокоились нервы. Сквозь броню равнодушия, душевной усталости и пустоты начал пробиваться новый родничок, новый источник энергии. Сначала крошечный, робкий, чуть слышный, а затем все более крепнущий, стойкий, набирающий силу.

Нет, почему же все кончено? Почему на всем надо поставить крест? Почему не пробовать бороться еще, постоять за себя? Зачем просто и покорно идти на смерть или в тюремный склеп? Ведь это никогда не поздно.

Почему не сказать им «да» — и снова бежать при первой возможности, только теперь бежать уже не с отчаяния, когда все равно, а с серьезной подготовкой, с расчетом, если не с уверенностью, то хотя бы с надеждой на успех? Вот какие мысли занимали мою голову долгими днями и ночами в камере центрального изолятора…

И я сказала «да», в душе показывая им хорошую дулю — дождетесь от меня «информации»!..

Меня обещали послать на «промышленную точку», где я должна буду вникнуть в «важные производственные обстоятельства», а проще говоря, узнать, не занимаются ли бывшие «вредители» из высококвалифицированных специалистов новым «вредительством» в масштабе лагерного производства.

Тогда, как и сейчас, мне все это казалось дикой галиматьей: как это я стану «вникать» в суть производства, которого наверняка не знаю и не понимаю, открывать какое-то вредительство, которого наверняка нет да никогда и не было — дичь и чушь!

Но я твердо решила опять бежать и сказала: «Попробую»…

Таким образом я попала на Пудожстрой…

…Это действительно не было похоже на лагерь, как мне и обещали в 3-м отделе. И даже отдаленно не напоминало «Водораздел».

Есть где-то у Онежского озера гора Пудож. Там были обнаружены ценные и редкие (тогда, по крайней мере) породы руды с содержанием титана и ванадия. Беда была только в том, что эти ценные руды были тугоплавкие и в обычных доменных печах того времени не плавились.

И вот, неподалеку от Медвежки, под боком и бдительным надзором Главного управления и 3-го отдела БелБалтЛага заключенные специалисты — металлурги, электрики, химики и другие — создали экспериментальную установку вращающихся электропечей, в которых выплавлялся титан и ванадий под сильным давлением какого-то газа. Тогда это было, по-видимому, технической новинкой.