Опыты по добыче этих минералов и освоению электропечей проводились уже года три, и к тому времени, когда я попала на Пудожстрой, как именовалось это гулаговское предприятие, подходили к концу.

Теперь в основном решался вопрос, где строить обогатительную фабрику — непосредственно около самой горы Пудож или возить руду через озеро в Медвежку и построить ее здесь. Содержание металлов в руде было небольшое, и обогатительная фабрика была необходима.

Конечно, перевалка удорожала стоимость руды, но, с другой стороны, там, на Пудож-горе, не было электроэнергии и нужно было строить ТЭЦ.

Вот так, или примерно так, объяснили мне суть дела инженеры Пудожстроя.

Впрочем, опыты по выплавке этих металлов все еще продолжались. В производственном корпусе стояли три вращающиеся печи, где плавилась руда. Когда печи пускались в ход — на 36 или 72 часа, все приходило в волнение, никто не спал, все поминутно бегали в лабораторию, чтобы взглянуть на анализы, которые брались каждые пять минут. А два чертежника — я, которая была прислана сюда в этом качестве, и еще один, который был уже до меня, на огромных, прикрепленных к чертежным доскам листах миллиметровки выводили восемь или девять разноцветных линий, от клеточки к клеточке, от минуты к минуте, обозначая этими ломаными линиями и различными цветами выход разных химических элементов, названия которых, конечно, давным-давно улетучились у меня из головы.

…Кроме производственного в Пудожстрое был еще и жилой корпус, похожий на прибрежную виллу — несколько модерновую, из серого бетона, с большими зеркальными окнами и с плоской крышей. Все это находилось в каменистом саду, уступами спускавшемся до самого берега Онежского озера.

С трех сторон сад был окружен высоким железным забором, но без всякой колючей проволоки и вышек. Где-то в саду находился маленький флигелек вроде бани — «хитрый домик» на здешнем жаргоне. Туда вызывали заключенных, если наезжала «третья часть».

Единственный страж стоял возле проходной будки у ворот — такой, какая бывает на обычном заводе. Озеро зимой замерзало, и четвертая сторона Пудожстроя оказывалась не огороженной. Можно было надеть коньки и мчаться хоть до Повенца, хоть до самого Петрозаводска.

…Бежать!.. Бежать!.. Сколько дней, сколько ночей стучала эта мысль в мозгу. Сколько деталей обдумывалось в бессонные ночи: если так, то потом дальше — так… Или, если это окажется иначе, как тогда?..

Но даже в самых жарких мечтах, когда я видела себя уже в Москве, я не могла предположить, что будет дальше…

Что же дальше?… Ну вот, я добилась приема у Вышинского… (Каким образом? Ведь я — беглая заключенная!) Станет ли он меня слушать?.. Пересмотрят ли мое дело?.. Знает ли он обо всем, что творится в лагерях?

Разумом я уже и тогда понимала — бесполезно!..

И все равно: бежать!.. бежать!.. — вот чем я жила дни и ночи, проведенные на Пудожстрое, и то, что я так и не попыталась бежать оттуда, до сих пор камнем лежит у меня на душе и ощущается как самый горький позор моей жизни…

Да, только видимость охраны была установлена на Пудожстрое. Да и к чему было иначе? Слишком хорошо знало наше начальство, с кем оно имеет дело…

На Пудожстрое жили и работали тридцать заключенных — крупных инженеров и ученых, несколько необходимых рабочих, лаборанты и, как я уже говорила, два чертежника (включая меня).

Женский персонал состоял из трех человек: кухарка (кстати, отличная), уборщица (она же судомойка и прачка), и одна симпатичная, к сожалению горбатенькая, лаборантка Варюша. Она сидела уже три года, но лагерей не хлебнула — сразу попала сюда, на Пудожстрой. Статья у нее была пустяковая, и сроку-то всего три года, которые уже подходили к концу. Но и сейчас каждый день она спрашивала меня с тоской и недоумением, широко открыв свои круглые, черносливовые глаза: ну за что нас тут держат?.. За что мучают?.. И чудесные глаза ее наполнялись слезами.

Дома у нее остался трехлетний (теперь уже пятилетний) сынишка, рожденный с превеликим трудом, такой же большеглазый, как мама, мальчик, с чьей фотографией Варюша никогда не расставалась.

Четвертой женщиной стала я.

Мы жили в одной комнате, напоминающей студенческое общежитие, но никак не барак для заключенных.

Питались мы в общей столовой, т. е. не в смысле заведения — «столовой», а в комнате-столовой, которая могла бы быть таковой у воображаемого владельца нашей «виллы».

Во всю длину, правда, не слишком большой комнаты стоял стол, к каждому приему пищи накрывавшийся безупречно свежей скатертью; против каждого стула стоял столовый прибор с ножами и вилками и со свежей, треугольником сложенной салфеткой!

На столе стояли горки (!) нарезанного хлеба — белого и черного, графины с водой, стаканы.

Каждый входящий желал другим «приятного аппетита») совсем как в кают-компании какой-нибудь фешенебельной яхты), а раскрасневшаяся Маша — наша кухарка — металась из кухни в столовую и обратно то с полными, то с пустыми тарелками, жадно ловя слова одобрения. Она была не только искусным кулинаром, но и великим честолюбцем…

Впервые после голодного «Водораздела» и изоляторской пайки с баландой в жестяной миске, съедавшейся в мгновение ока, — как ни хотелось растянуть это удовольствие, все равно не получалось, — зрелище этого сверкавшего белизной сервированного стола, хорошо, если не сказать элегантно, одетых мужчин, сидящих над своими тарелками, — все это до того поразило меня, что я вообще ничего не могла проглотить…

Потом я наверстала! Лопала за четверых, не стесняясь просить у Маши вторую и третью порцию. Но вскоре, правда, «отъелась» и стала, как и другие, лениво ковырять вилкой в тарелке…

Хотя на третье всегда было что-нибудь сладкое — компот, кисель или кусочек торта (великолепные изделия нашей Маши), после обеда отворялись буфеты, где у каждого имелась собственная полка, и оттуда доставался свой собственный десерт — яблоки, апельсины, виноград, конфеты, а иногда и бутылочка сухого вина. Это были либо присланные родными в посылках лакомства, либо приобретенные в магазинах в Медвежке. Наши стражи всегда охотно и любезно выполняли поручения по части покупок, не отказываясь от кое-какой мзды за это.

Поначалу я испытывала по отношению ко всем этим людям враждебное раздражение и презрение… Все они казались мне подхалимами и лизоблюдами, распластывающимися перед начальством за эти несчастные крохи благополучия, за сытое брюхо, за посылки и свидания, которые им предоставлялись вне всякой очереди.

Но потом, когда я познакомилась с ними поближе, я поняла, как несчастны все они, несмотря на то кажущееся благополучие, которым они пользовались в заключении. Ведь все в мире относительно!

В большинстве своем это были крайне наивные, простодушные и устремленные в себя люди — по крайней мере те из них, с которыми мне пришлось познакомиться поближе.

Существовали они как бы в стороне от жизни, замкнувшись в своей работе, в науке, к которой относились со страстью, отдавая ей все помыслы, всю энергию. Это было смыслом их жизни.