Из секретной квартиры в одном из городских переулков, любезно предоставленной Аристову полицмейстером Дагером и предназначенной для тайных свиданий с осведомителями, Глассон вылетел пулей и прямиком отправился на Старогоршечную улицу. Первым в Студенческом клубе ему повстречался лекарь Бургер.

— Чего ты какой-то взмыленный? — спросил его Фридель Ицкович.

— Неприятности… личного характера, — добавив в голос скорби, ответил Глассон. — Дядя тяжело заболел.

В комнате Замкнутого кружка никого не было, если, конечно, не считать Костика Лаврского, увлеченно уставившегося в секретное оконце. За стеной, в будуаре Клеопатры, опять слышались возбужденная возня и страстные стоны. Когда Глассон вошел, Костик повернул в его сторону пылающее лицо.

— Стучаться надо, — раздраженно буркнул он, пытаясь совладать с севшим голосом.

— У меня дядя заболел, — поведал Глассон, нисколько не привлеченный происходящим за стеной. — Надо ехать к нему.

— Ну и езжай, — нетерпеливо буркнул Костик, то и дело скашивая глаза в оконце.

— А где все? — равнодушно спросил Иван.

— А кто тебе нужен?

— Полиновский, — ответил Глассон.

— Он скоро придет, — ухмыльнулся Костик, кивнув головой в сторону оконца.

Полиновский вошел в комнату минут через двадцать, распаренный и блаженно улыбающийся. Плюхнулся в кресла, хлебнул прямо из горлышка зельтерской воды.

— У меня дядя в Питере тяжело заболел, — сообщил ему Глассон. — Не ровен час, помрет.

— В Питере? — вскинул на него глаза Владислав.

— В Питере, — подтвердил Иван. — Надо бы съездить.

— Езжай, — просто ответил Полиновский. — Только вернись к девятому апреля.

— А что же будет девятого? — как можно безучастнее спросил Глассон.

— Ничего, — усмехнулся Владислав и в упор посмотрел на него. — Просто вернись, и все.

— Хорошо, я вернусь, — выдержал взгляд Полиновского Иван. — Так я пошел собираться?

— А с Клеопатрой проститься не желаешь? Она давеча справлялась о тебе. Не знаю почему, но ты ей запомнился.

— Я бы с радостью, — едва не поддался перспективе провести сладострастные минуты с порочной чаровницей Глассон. — Но мой дядя… Нужно отбывать немедленно!

— А можно мне? — подскочил к Владиславу возбужденный Костик. — Ну, вместо него?

Полиновский оставил его вопрос без внимания.

— Так я пошел? — снова завладел вниманием Полиновского Иван.

— Да, ступай, — повелительным тоном сказал Владислав. — И не забудь о том, что я тебе сказал.

— Ну, что ты, конечно, — вспыхнул благородством Иван и честно посмотрел в глаза Полиновского.

На выходе из клуба он столкнулся с Бирюковым.

— Куда это ты летишь? — спросил тот.

— Да вот, уезжаю в Петербург, — стараясь не встречаться с ним взглядом, ответил Иван.

— А-а, — протянул Аркаша. — Крысы бегут с корабля!

— У меня дядя заболел, — с укором сообщил Глассон.

— Ну-ну, — буркнул Бирюков и прошел мимо, обдав Ивана густым винным амбре.

Через два часа Глассон уже катил по Старому Московскому тракту, уткнувшись в поднятый воротник шубы. Мысли резиновыми мячиками скакали и сталкивались в его голове, и спроси его, о чем он в этот момент думает, он бы не нашелся, что ответить.

Когда он садился в поезд в Нижнем Новгороде, его мысли текли уже в определенном направлении, но он еще не знал, что через шесть дней, представ пред светлыми очами управляющего отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии генерала Александра Львовича Потапова, он будет, сбиваясь и путаясь, рассказывать все, что знает, о средневолжском заговоре. Не знал, что письменные показания он будет давать в кабинете самого генерала от кавалерии князя Василия Андреевича Долгорукова, всесильного шефа жандармов и главного начальника отделения. Не ведал Иван, что на всеподданнейшем докладе министра и шефа государю императору о его показаниях Александр Освободитель спросит Долгорукова:

— А что, князь, этот Глассон, он еврей?

На что полный генерал ответит:

— Скорее немец, ваше величество.

— И что он хочет за свой донос?

— Он хочет открыть фотографический салон, государь. И просит три тысячи рублей.

— А, ну, значит, все-таки еврей, — заключит император.

И уж конечно, никак не предполагал студент Глассон, что попадет он в полное распоряжение флигель-адъютанта полковника Нарышкина, человека весьма дотошного и хваткого, коий никогда не выпускал из своих рук того, что в них попадало.

В нумера Филиновича на Воскресенской Каллистрат Прокофьевич заглянул, когда уже обошел сдаваемые внаем меблированные комнаты Банниковой и Меркулова, что на Булаке, гостиницу купца Щербакова на Каменной и нумера Желтухина против Черного озера.

— Да понимаешь, мил человек, супружницу мою вчерась едва не обокрали, — твердил он всюду свою сказочку-легенду, придуманную им самим для наведения справок о приезжих в гостиницах, нумерах и меблированных комнатах. — Она от тетки своей возверталась к вечеру уже. А возле Варлаамовской церквы — мы, стало быть, в Мокрой слободе проживаем, — налетели на нее громилы. Стой, дескать, баба, гони кошель, а не то, мол, порежем. Она в крик. А оне рот ей ветошью заткнули и давай шарить ее. Денег, конечно, не сыскали, потому как не было у нее денег, так стали кацавейку с нее стягивать да боты. И тут он, ково, стало быть, я и разыскиваю, подходит. «Это, — грит, — что за безобразие вы здесь учиняете? А ну, дескать, отойдите от бедной женчины!» Громилы те, значит, на него. А он — раза одному, раза другому! Ну, они и деру. А супружница моя стоит ни жива ни мертва, только глазами хлопает.

— Да, такое заступничество по нонешним временам нечасто встретишь, — сочувственно поддакивали рассказчику.

— Вот и я говорю, — пуще распалялся Каллистрат Прокофьевич. — Так мало того, что сей господин над моей супружницей заступничество учинил, так еще ее до самого дому проводил и отеческое увещевание сделал, чтоб более, стало быть, по улицам в темное время одна-одинешенька не шастала. А как до дому нашего дошли, она и спрашивает: «Как, мол, имя ваше, чтоб было кого в своих молитвах помянуть? Ведь коли б не вы, не знамо, чем бы все и закончилось».

— И снасильничать ведь могли, — сокрушались слушатели. — Это у них ноне запросто.

— Могли, — кручинился рассказчик.

— И порезать до смерти могли.

— Могли, — снова соглашался Каллистрат Прокофьевич, вздыхая. — Еще как могли. Так вот, стало быть. Спрашивает она у сего господина имя. А он: «Это, — грит, — барышня-сударыня, ни к чему. Все равно, — грит, — вскорости я отсюдова уеду. И так, дескать, задержался более, чем намеревался». Ну, она все равно к нему с расспросами всякими, а он только и сказал, что есть он человек приезжий и остановился в нумерах таких-то. А вот каких, супружница моя и не упомнила.