Олег там прочувствовал некоторое отношение к себе от коллег по цеху… У нас снимались три Наташки – Крачковская, Селезнева и Варлей. И еще Света Светличная. Ему они выказывали явное, искреннее и доброе женское расположение!

А еще к Далю в перерыве подошел Савелий Крамаров и говорит:

– Олег Иванович! Позвольте вам от всех нас высказать: вы всегда являетесь для нас олицетворением интеллигентности в актерской профессии!

Даль насупился. И ничего ему не ответил. Но видно было, как он доволен такое услышать. Хотя в поездках по стране, на встречах со зрителями, продолжал клясть Крамарова на чем свет стоит! Вот такой сложный характер у него был. Временами, извините за выражение – говнистый.

В последние годы он работал просто как вол – без продыху. Какова причина этой перемены – не знаю. Да и для моих коллег, любивших Олега – тайная загадка. За четыре года он сделал столько, что хватило бы на все 1970-е! Но ведь он и в первой их половине не простаивал…

Редкие встречи на студиях становились и более короткими. Он стал очень краток в суждениях, оценках, изложении своих творческих планов. Надо было далеко оторваться от его рабочей обстановки, чтобы пообщаться на прежнем уровне ничем не стесняемого откровения.

Такая возможность нам обоим представилась в мае 1979 года, когда мы с Далем по приглашению ЦК ВЛКСМ принимали участие в концертной поездке по БАМу – молодежной «стройке века».

Много там было интересного…

В гостинице мы жили рядом – это было в Иркутске – и я нет-нет заглядывал к Далю. Неизменно заставая его… лежащим на полу. Прямо на кроватном покрывале.

– Ты не простудишься, Олег?!

– Нет-нет, дядь-Гош! Мне так легче расслабиться от дороги и от работы…

Вышли утром из гостиницы. Море людей у входа. Даль с Вициным приехали! Событие мирового масштаба.

Самое страшное на фестивалях и вообще в любой поездке – это войти или выйти из гостиницы, кинотеатра, клуба – удалиться с «открытого места», одним словом.

Потому что нравы обычно – дикие. И чем восточнее по нашей стране, тем «прием» горячее. В общем я как-то выскользнул из предбанника – и в машину. А Даль в дверях замешкался, давая кому-то автограф.

Страшное дело… Как вся эта толпа на него поперла… Я только услышал, как этот взрослый мужчина, сдавленный людьми, взвизгнул, как ребенок.

Но там и милиция – «дикая». Из недобитых забайкальских казаков. Два амбала – на голову выше Олега ростом – бросились к нему, и как морковку из этой толпы выдернули. А потом, давя людей налево и направо, быстренько запихнули ко мне в автобус. А я сидел, признаться – ни жив, ни мертв от увиденного…

Очухался Олег от перепуга, кстати, не быстро. Потом говорит:

– Вот сукины дети! Чуть все ребра не переломали!..

К вечеру ему стало похуже. Очень бок разболелся. Приходила местная медсестра. Восточненькая такая. Сделала ему укол обезболивающий.

Выступали мы, как «московские звезды», в сборных концертах на открытых площадках. Олег только пел. Под гитару. И только две песни из «Земли Санникова»: «Есть только миг» и «Все было». Там-то его переозвучили Анофриевым.

Потом повезли куда-то далеко, в строительный городок. И там он спел. Закончил. Поднял голову – глаза у него округлились: со всех сторон одни только наголо вырубленные от зелени сопки.

Он положил гитару на помост, взял микрофон в руку, а потом как заорет в него:

Люди!!! На … вы все это «строите»???!!!

Тут нас быстренько пригласили пообедать, потом сразу отвезли в гостиницу.

Вечером он зашел ко мне. Долго сидел. Молчал. Потом со слезами рассказал, как был в этих местах ровно двадцать лет назад – в конце 1950-х. Выступал и работал с какой-то молодежной бригадой. Я, признаться не понял – по какой части это было. Он только все повторял:

– Краса-тайга на века стояла – до горизонта. И двадцати лет не выстояла…

Чтобы его как-то отвлечь я заговорил о литературе. Он оживился, действительно переключился. Много говорил об Олеше, Шкловском, Каверине…

А закончил разговор мыслью, которая мне навсегда в память врезалась:

– Мы, артисты на экране – лишь цветовые пятна. А режиссерский монтаж этих пятен – и есть великое искусство кино. Но почему и мы, и они – имеем равные права в этой жизни?..

Очень ярко запомнилась встреча в переходе под Арбатской площадью. Место это вечно людное, шумное, но народу было не густо – дело шло к вечеру. Было это после летней Олимпиады. Стало быть, 1980 год. По-моему, конец лета – начало осени.

Олега увидел у стены. Стоит, подпирает плечом в плаще стенку. Подошел к нему.

– Ты чего здесь стоишь-то?

– Так. Просто.

– Не случилось ли у тебя чего?

– Нет… Дядь-Гош, хочу почитать свои стихи. Вам. Сейчас.

– Олег, пойдем на бульваре посидим?

– Нет. Здесь. Сейчас.

Читал негромко. Стихов десять. Хорошие они очень у него… Очень…

Я как-то и забыл: кто я, где я… Говорю ему:

– Еще почитай… пожалуйста…

Усмехнулся краешками губ. Прочел еще два стихотворения. Но – уже другие, с адресацией к какой-то далекой женщине…

А он мне как-то в гостинице ведь и прозу свою читал! Да, да! Было такое. Военные рассказы какие-то. Ну, не так… военные… Война глазами человека его поколения. Очень тоже мне тогда понравилось…

Незаметно пролетело еще полгода. Были последние дни зимы 1981-го года.

…Уже я шагнул на зеленый огонек светофора: переходить улицу Сергея Эйзенштейна к троллейбусной остановке, когда меня остановил оклик. Тихий голос и не услышишь за движением авто. Минутка тишины помогла.

Обернулся. Вдоль студии Горького, со стороны ГИКа, приближается ко мне высокий мужчина. В аляповатой куртке. На голове – осенняя кепка не очень по сезону.

Походка квелая, пессимистическая, обреченного человека.

Подошел близко.

Стрижен «под горшок». Зарос. Волосы на лбу лежат. Лицо с вислыми хохлацкими усами в густой бороде с заметной проседью. Взгляд тусклый, глаза белесовато-прозрачные, как у мертвого судака. Но глядят с достоинством. Полупрезрительные!

– Дядь-Гош! Али ты меня не признал? Ай?..

– Господи! Олег!

Обнялись. Кости в куртке. Живой скелет.

– Откуда ж вы здесь?

– Со студии иду. Домой. А ты как?

– Из ГИКа…

– Что там такое?.. Показывали чего?

– Да, нет… Знаниями делюсь…

– Ишь ты… Ну, к метро – вместе?

– Угу…

– А, если – пешком?