и Костылев остался один, совсем одинешенек! Жалость к самому себе так остро полоснула его по сердцу, что он закричал, но ветер загнал крик обратно в глотку, опалил нёбо и горло, и пузырчатая слюна, нездорово обметавшая боковины языка, враз превратилась в лед. Он притиснул к лицу рукавицу, закашлялся, сплюнул лед. В это время на него сзади налетел летчик, врезал кулаком между лопаток.

— Не... оста... навливайся! — донеслось до Костылева. Он шагнул вперед, но до Вдовина не дотянулся. Тот находился где-то рядом — рывок ветра донес до него хриплый коченеющий голос, швырнул звук в лицо и тут же потащил куда-то дальше. Потом перед Костылевым вспыхнуло что-то сияющее, жаркое, нежное, он шагнул в этот мираж, выкинув перед собой руки, вонзился в твердый, режущий запястья наст. И, только ощутив боль, понял, что упал. А ураган времени не терял, вздыбился над распластанным человеком, опрокинул на него сугроб снега.

Костылев, наверное, и замерз бы, если бы не летчик, шедший следом. Он раскопал завал, вытянул оттуда Костылева, доволок до аэропортовской избушки. Костылев очнулся оттого, что нависший над ним Уно с незнакомым выражением лица, в щелки сощуривший остановившиеся глаза, шлепал его ладонью по щекам, пока шофер не размежил веки.

— Отошел, — вздохнул кто-то с удивленным сочувствием. Костылев узнал: Вдовин, Ксенофонт.

— Р-работничек, — пробормотал из пустоты Уно Тильк. — Если ты и дальше будешь от ветра в обморок бухаться, нам с аварией в жизнь не совладать.

Костылев покрутил головой, оперся руками о крестовину скамейки, на которой лежал.

— Он не виноват, — хрипло возразил летчик. — На него пласт снега рухнул. Все равно что лавина.

— Хуже, чем лавина, — окутался паром Вдовин. Голос у него в этот момент был величественным, как гудок трансатлантического лайнера: Контий Вилат хоть один раз в жизни, а все же оказался сильнее кого-то, кто находился с ним рядом.

— Довольно с этим. Значит, так, — проговорил Уно, ухватился ладонью за костистый, с глубокой раздвоиной подбородок. — Положение такое. Поселок не смог переключиться на отопление соляркой, дома разморозились. Все до единого... Даже детский сад. На улице — минус полста, в домах тоже — минус полста. В поселке запрещено курить, потому что ветер гонит газ на дома. Каждую минуту может рвануть. Жители в панике. Надо спешить. Будем работать при фонарях спецмашины. Полчаса передыха, и к скважине. Все. Вопросы есть?

— Е, — выпустив очередной клуб пара, шевельнулся Вдовин. — Что со скважиной?

— Пока не знаю. Будет ясно на месте.

Дверь домика с треском распахнулась, в световой круг втиснулся маленький кривоногий человек в огняном пушистом малахае, глазки его — крохотные вороньи бусины — радостно посверкивали, и по остывшему лицу его с негнущимися деревянными складками у рта медленно проползла печальная тень.

— Баушкин, — назвался он. Голос у него был медленным, тонким. — Председатель поселкового Совета. Хорошо, что прибыли. Очень хорошо. Мы уже ребят поморозили, в газу задохлись.

— Как произошла авария? — распрямился Уно, голова его притиснулась к почернелым перекладинам потолка.

— Очень просто, — сказал Баушкин, и тень опять заскользила по его лицу. Он посмотрел вверх, на Уно, с уважением: как и всякий человек маленького роста, он завистливо относился к гигантам. — Недалеко от газовой колонны стояла буровая вышка. Старая вышка, ржа уже всю съела. Геологи были, пробы брали — смотрели, что там, в земле, они и оставили. Сказали, что вернутся, потому мы им и разрешили оставить. А тут, как на грех, ураган налетами к нам зачастил. Никогда такого не было. Сегодня вы как раз попали в такое светопреставленье, — Баушкин говорил, тщательно вылепливая каждую буковку, каждое мелкое словцо, он наполнял своей речью жизнь, сознание только что прилетевшей аварийной бригады новым смыслом. — У вышки от ветра ослабла одна оттяжка, вот, ослабшая, она и упала. Когда падала, салазками зацепила шлейф, а там — понятное дело... Врезала по скуле арматуре. И вся недолга.

— Это я с вами по рации из самолета говорил? — спросил Уно.

— Со мной.

— Только сейчас я голос ваш признал. Теперь картина ясная. Надо бы геологов, сукиных детей, на ликвидацию бросить, чтоб знали, как хвосты после себя оставлять.

— Геологам мы по акту счет представим.

— Спецмашина имеется?

— Имеется.

— Чтоб ни искорки, не то давить аварию на том свете придется.

— Машина новая, только с завода. Проверенная.

— Всежки.

Костылев с усталым равнодушием подивился осведомленности Уно Тилька насчет аварии. Удивленность тут же сменилась досадным безразличием. «Ведь ничего удивительного, ничего сверхъестественного. Поговорил бригадир в воздухе с предпоссовета, кой-чего узнал, а ты удивляешься... Чему удивляешься, дурак?» Он выпрямился на скамейке, оперся непослушными обескровленными ногами о неровный тесовый пол.

— Поморозился? — спросил Баушкин. — Может, врача надо?

— Не надо. Ураган его малость подшиб. Вроде контузии. Пройдет.

— Ясно, — сказал Баушкин. — Ясно, что отставить врача. Вовремя вы, ребята, прискакали. В общем, спасайте! Христом-богом молю. От всех жителей.

— Ты же, Баушкин, хант, — серьезно заметил Уно Тильк. — Ты же язычник. Ханты — язычники испокон веков. При чем тут бог?

— Я — крещеный язычник.

— Не померзнем мы на скважине?

— Прикажу тулупы привезти.

— Тогда двинулись.

— Это далеко, на том краю поселка.

— Знаю. У Сосьвы.

— Собачками поедем, — Баушкин похлопал руками по бокам меховушки, опустил голову и сделался еще ниже. Надвинул малахай на лоб, прикрыл мехом глаза. — Один секунд — и там!

Они кучно вывалились на улицу; цепляясь друг за друга руками, попадали на сани. Костылев провалился во что-то мягкое, потрескивающее электричеством, отдающее былым теплом, натянул меховую накидку на себя, укутался по самый подбородок, перед ним заплясали темные, похожие на дым космы, что с тупым ревом вонзались в бок домика, в тонко дзенькающие стекла, рассыпались и с тихим, почему-то слышимым в этом адовом вое шорохом стекали вниз. Погонщик присвистнул, сани, просевшие под тяжелым костылевским телом, рванулись, он перевернулся на бок, с трудом удерживаясь на ребровинах опояски, снег стеклянно заскрипел под полозьями. Подумал, что сегодняшняя его поездка — не что иное, как следствие какого-то