Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как, братва? — издали закричал Вдовин. — Хомутино готов?
Кто-то — не разглядеть кто, ветер высекал искры из глаз, обволакивал слезами — отозвался хмуро:
— Готов, поперек ему в дышло.
— В дышло не принимается.
— Посидишь неделю на мерзлых консервах — не так заговоришь.
— Пробку не вышибло?
— Не. Сидит тычок.
— А кто шлейф от запаски тянуть будет? — Вдовин подбежал к Уно, нырнул ему под локоть, стараясь заглянуть в лицо. — Они или мы?
— Местные будут тянуть. Нам надо эту скважину на ноги ставить.
— Ясно-ть.
— Осторожно, мужики, — предупредил Уно, — кабы скважина не плюнула! Давление-то сотня! На такой струе стоять можно.
— Фонтанирует, сука, — угрюмо пробасил один из поселковцев, мужик с колючими проволочными усами, похожий на таракана.
— Бульдозер прислали?
— Я с бульдозера. Здесь машина, — отозвался угрюмый, — за будкой стоит.
— Движка что-то не слышу.
— Ветер из ушей звук выдувает, вот и не слышишь.
— Искрогасители на выхлопе стоят?
— Стоят.
— Движок задраен?
— Запакован.
— Значит, так. Надо вышку в сторону оттащить. Подцепишь канатом и отволокешь.
— Ну. А далее?
— Дальше скважину очищать будем.
Поваленную вышку зацепили удавкой троса, накинули другой конец на бульдозерный крюк, сам бульдозер, понемногу газуя и пыхая разреженным дымком, сполз на лед Сосьвы, трос натянулся, запел, раскручиваясь и пружиня, гнутые переплетины вышки затрещали, но сама вышка не стронулась ни на миллиметр.
— Примерзла, собака, — сплюнул Уно. — А потом, этот деятель по газам вдарить боится, думает, что в воздух взлетит. Да не взлетишь ты, не дрейфь! — проорал он угрюмому. — Газуй!
Угрюмый, похоже, услышал, трос заскрипел, задзенькал тоненько, но вышка с места не сдвинулась, она намертво вмерзла в снег. Казалось, не было такой силы, которая могла бы отодрать ее от земли.
— Неужто одной машиной не совладаем? Быть того не может. Второго трактора ждать долго. Время идет... Идет время! Каждая минута на счету! — в запале выкрикнул Уно, хрястнул кулаком по поле тулупа. Взвыл ветер, шибанул в лицо мерзлым и колким, как стекло, снежным крошевом. Все разом подняли воротники.
— Вот гад, счас повернет, опять погонит газ на поселок, — проговорил Вдовин.
— Сейчас не страшно, скважина молчит. Хуже, когда она заговорит. Тогда — да-а.
— Газуй! — прокричал Уно.
— Слушай, Уно, — притиснулся к нему Костылев, — трусит он, бульдозерист этот. Баба небось, детишки. Ничего у него не выйдет. Дай я!
Уно посмотрел на Костылева, прикрывшись от ветра лохматым, со свалявшейся в кудельки шерстью воротником, что-то горестное и обиженное почудилось Костылеву в его взгляде. А может, не почудилось, может, так оно и было на самом деле? Еще он уловил жалость и ободрение.
Неожиданно холод ожег Костылева изнутри. Он сглотнул слюну. Неужели Уно боится за него? Боится потому, что не верит? Ему, Ивану Костылеву? Был грех — в аэропорту слабаком оказался, снегом чуть не засыпало.
Поиграл желваками. Нет, он не слабак, он еще докажет, что не из робкого десятка.
— Чего молчишь? — спросил Костылев. — Не веришь мне, что ли? А? Ну это... После случая в аэропорту? Осечка тогда произошла. С кем осечек не бывает? Прокол на десять минут. Как у шофера в водительских правах. Бывает ведь, а?
Уно разлепил белые покусанные губы:
— Ладно, Ваня. Давай! А то в поселке, действительно, детишек эвакуировать начнут. Нам позорно будет, если дело так обернется.
Костылев, круша крепкий, как фанера, наст, ринулся вниз. Вспрыгнул в пробитую бульдозером колею, по мягкому снегу ему было бежать легче — ноги хоть и глубоко, за щиколотку, утопали в крупяной пороше, но сопротивляемость все же была слабой. Вот только сразу дал знать тулуп — он сдавил тисками плечи, пригибая тело к земле, и Костылев вмиг ослаб, задышал часто, горячечно. На бегу он слышал, как Уно давал кому-то поручение, чтобы разыскали Баушкина, — ветер приносил слова с пригорка, сыпал ему прямо в затылок, и они, замороженные, застревали за воротником, в выбоинах швов, в мехе. Потом донесся крик:
— Ваня, будешь тянуть — правь нос бульдозера на пароходы.
Костылев вскинул голову — впаянные в сосьвинский лед кораблики розовели кровью, пьяно приплясывали, раскачивались из стороны в сторону, словно вот так, шеренгой, были подвешены к чему-то пляшущему. Внизу газовая вонь ощущалась сильнее, она ела ноздри, от нее мокрели глаза, першило в горле. Костылеву пришлось выпрыгнуть из колеи: натянутый струной трос мог зашибить, а если лопнет, то и вовсе перерубить пополам, как топором. Он побежал по целине, кромсая наст, снеговую мякоть, раздвигая крошево коленями.
Бульдозер дрожал, словно в падучей, силясь сдвинуть поваленную буровую, но та срослась своей тяжестью с тяжестью земли. Угрюмый, приплюснув свое бледное, нездоровое лицо к заднему стеклу, растерянно хлопал глазами. Костылев засемафорил ему рукой, угрюмый сбросил газ, растворил дверку.
— Чего те?
Костылев, не отвечая, забрался на гусеницу, втиснулся в кабину.
— Уступи рычаги.
Угрюмый подвинулся в угол обвешанной серебром инея кабины, Костылев сел, вытянул ногу, надавил ею тормоз, потом, передвинув торчок скорости на третью, толкнул рукоять газа на всю и тут же сбросил тормоз. Бульдозер рванулся, но вышка не пустила, мотор беспомощно закашлял.
— Заглохнет! — завопил угрюмый.
— Вижу, — сквозь зубы отозвался Костылев, нажал на рубчатую брикетину тормоза, мотор заработал ровнее.
— Ты что? Хошь, чтоб мы на воздух взлетели?
— Не нюнь, — жестко, с глухой злостью оборвал его Костылев.
— А ну слезай с мого места! Не твой бульдозер...
— Пошел вон отсюда! — тихо проговорил Костылев.
— Не ты отвечаешь за машину! — угрюмый даже не пошевелился, он приледенел спиной к углу кабины.
Костылев вновь отпустил тормоз, бульдозер подпрыгнул; сзади, у клешнины прицепа, что-то затрещало, запело тонко. Костылев прижался к дверце, ожидая, что трос вот-вот расплетется, рубанет по стеклу. Но трос выдюжил, и Костылев вновь притиснул педаль тормоза к полу кабины.
— Взлетим ведь! — отчаянно выкрикнул угрюмый.