— Ничего хорошего, короче. С работы его уволили.

— За снежного человека? — уточнил я.

Ни я, ни Роман не смеялись. Я бы, пожалуй, посмеялся, но Федор рассказывал серьезно, так что я подумал: эта история приключилась с кем-то из его родственников.

— Да, в общем. Это всплыло, и все узнали, что он вроде как со снежным человеком… А он в доручастке работал.

— Ну да, — согласился Роман. — В доручастке.

— Он там дренажом заведовал, — сказал Федор. — Ну и проблемы начались, никто не хотел ему подчиняться. Потом жена ушла… Короче, он даже дом здесь не смог продать, люди не покупали.

Федор замолчал.

— И кто это был? — Роман осторожно огляделся. — На самом деле?

— Говорю же, шушун, — зевнул Федор. — Снежный человек, сасквоч, йети.

Там… — Он махнул в сторону леса. — За Кологривом леса каждый год горят, вот он сюда к нам и лезет… Ну, в смысле, снежный человек. Шушун. Ему там жрать нечего, вот и прет…

Федор замолчал.

— Нет тут никакого шушуна, — сказал я.

— Это раньше не было, а теперь завелся, — возразил Федор. — Как клещ.

— Что? — Роман потрогал шею.

— Раньше, например, клещей не было, а сейчас полно. Вот и это… Да он и раньше тут был, рассказывали же.

— Что рассказывали? — не понял я.

— Да ты что, Вить, забыл? Ты же…

— А какой в этом смысл? — перебил Роман. — Смысл этой истории?

Федор поглядел на него непонимающе:

— Какой истории?

— Про мужика и шушуна.

— А, да… А какой там должен смысл быть?

— Не знаю.

Хорошее пиво.

Тогда Федька поймал лягушку. То есть жабу. Коричнево-желтого цвета, пупырчатую и глупую. Кристина тут же назвала ее Грушенькой и стала рассматривать, держа на ладони, а Федька тут же сказал, что от жаб одни бородавки. А Кристина сказала, что в одной книге она читала про умную жабу, то ли Грушеньку, то ли Евдокию, она не помнит уже, а про бородавки — чушь. Она отпустила жабу, а Федька поймал и капнул жабе в нос последнюю каплю из лимонадной пробирки. Жаба впала в оцепенение. Федька заржал — жаба забалдела. Кристина сказала, что оставлять ее в таком состоянии нельзя, ее непременно сожрет журавль или хорек.

А Федька вдруг распух: губы, веки, щеки, нос. Щеки надулись, от глаз остались узкие щелочки: если бы я встретил такого Федьку на улице, я вряд бы его узнал. Федька, конечно, стал во всем Грушеньку обвинять — типа у него аллергия на жабью слизь.

И хотел ее о дерево шмякнуть, но Кристина его самого шмякнула, а Грушеньку мне поручила. Так я ее в кармане до дому и волок, все думал: а вдруг она у меня в кармане сдохнет, разложится в болотные сопли и все штаны пропитает. Пока мы шли, Грушенька сделалась твердой и сидела в кармане как деревянное яблоко. Она потом у меня в банке еще два дня сидела не шевелясь, я думал, что она все-таки сдохла, но на третий день Грушенька начала ползать, и я выпустил ее в сад.

А Федька так тогда распух, что его Кристина за руку до дома вела. Бабка Федькина пришла в ужас и стала ругаться, а перепуганный Федька тут же рассказал про все: про вонючку, про сироп и про сосиски. Меня почему-то назвали детдомовским быдлом, а Кристину шалавой, такой вот поход получился.

— Мне кажется, это история про неизбежность, — сказал Роман. — Про экзистенциальный тупик.

Федор потер лоб бутылкой.

— Это как «Смерть Ивана Ильича», — сказал Роман. — Очень похоже.

— Не знаю, — покачал головой Федор. — Раньше точно такого не было. Раньше я за карасем на бочаг ходил к Кирпичному: за час полведра натаскаешь — и каждый в ладонь. А сейчас на озера за восемьдесят километров ездим и длиннее чем в палец не ловим.

— Сами все электроудочками выбили, — сказал я. — Чего жалуешься?

— Да нет, у нас никто с электричеством не ходил, я точно знаю. Но все пропадает…

— Это от засмотра, — сказал Роман. — Мы все засмотрели. Раньше люди у себя сидели и не лезли, а теперь у них машины у всех, они ездят и смотрят везде. Вот мир и не выдерживает. И люди фотографируют все подряд, это расщепляет душу.

Над этим Федор задумался.

— А помидоры тогда почему не растут? — спросил он. — Раньше росли.

— Это от озонового слоя, наверное, — предположил Роман.

— Мы недостойны помидор, — сказал Федор.

Про засмотр мне понравилось. Бабушка мне примерно так и говорила. Что нельзя смотреть на зеленую клубнику, или на детишек маленьких, или на поросят.

А если народа много и народ смотрит и смотрит — вот и результат. Раньше ты шел в лес — и мало кто его, кроме тебя, видел, а теперь все шатаются. Пялятся туда-сюда.

Федор достал еще три бутылки, раздал нам.

Мы пили молча. Я думал про засмотр. В этом есть здравое зерно. Мы увидели почти все и почти везде и хотим видеть больше. Мы бесстыже пялимся в небо миллионом телескопов и еще бессовестнее вглядываемся в глубину материи микроскопами. Мы подвесили камеры над улицами, скоро они будут в каждом компьютере и телефоне, скоро мы сможем распылять камеры и красить ими стены, скоро в мире не останется уединения.

— Шашлыки! — заорал Федор. — Пора откапывать!

— Рано еще, — возразил Роман.

— Как раз! Это спецрецепт, тут как в скороварке, они уже и подгореть могли…

Федор принес из «буханки» лопату, закидал костер песком, выковырял из золы потемневший шар из фольги.

— Сначала надо спустить соки, — сказал Федор. — И мясо мгновенно схватится…

Он стал проковыривать ножом отверстие в фольге. Я подумал, что идея не есть здравая, но сказать не успел — Федор фольгу проковырял. Струя кипящего бульона ударила ему в шею и затекла за ворот камуфляжной куртки. Федор завизжал, завертелся, хлопая себя по плечам и по груди, а потом сиганул в реку. У берега было мелко, Федор погрузился по пояс и, чтобы остудиться, упал еще плашмя. Я бы, пожалуй, посмеялся, но помнил про пистолет.

Роман, наверное, тоже помнил.

Немного побарахтавшись, Федор выбрался на берег и принялся с чавканьем топтать шар. Мы с Романом наблюдали. Из обрывков фольги разлетался шашлык.

— Тупо получилось, — прошипел Федор, управившись. — Все настроение испортилось. Пойду переоденусь…

Федор забрался в машину и не появлялся.

— Со мной однажды такое было, — сказал Роман.

— Что?

— Мама готовила буженину в фольге, а я проковырял вилкой. Так же соком ошпарило. А я сразу под душ прыгнул…

— А до этого папа предлагал тебе шмальнуть по выдре? — спросил я.

— Нет. Но у