Софочка вздрогнула и открыла глаза.

Она была не в постели и вообще не у себя в спальне: она в одной ночной рубашке стояла в каком-то коридоре, перед неплотно закрытой дверью, из-за которой пробивался тусклый неровный свет.

«Я сплю, – подумала девушка, – я сплю. Это мне только снится…»

Внезапно ей мучительно и непреодолимо захотелось открыть дверь и заглянуть за нее…

«Тебе это снится, – раздался у нее в голове негромкий, вкрадчивый голос. – Тебе это действительно снится. А если так – открой эту дверь. Открой эту дверь и посмотри, что за ней…»

– Я сплю! – проговорила Софа вслух, и звук собственного голоса прозвучал странно и непривычно. – Я сплю, значит, могу делать все, что хочу. Я открою эту дверь, и будь что будет…

Она шагнула вперед, толкнула дверь…

И тут же узнала комнату, в которую попала.

Это был собственный кабинет ее матери, Марии Антоновны Нарышкиной, тот кабинет, в котором она принимала своих самых близких друзей. Мария Антоновна не позволяла Софочке заходить сюда даже днем, а уж сейчас, ночью…

– Я сплю, мне это снится! – прошептала Софа. – А во сне все позволено!

Посреди кабинета стояла сгорбленная женская фигура со свечой в руке. Приглядевшись, Софа узнала в ней старую гувернантку мадемуазель д’Аттиньи. Француженка была облачена в свой допотопный пудермантель, на седых волосах – черный кружевной чепец. Она стояла возле старинного французского клавесина, держа в свободной руке какую-то бумагу. Поставив подсвечник со свечою на крышку клавесина, старуха резкими движениями разорвала бумагу на три равные части. Повозившись рукой внутри клавесина, она открыла в нем потайной ящичек и положила в него одну из частей разорванной бумаги, затем перешла к одноногому столику-гефидону. Наклонившись, повернула какую-то тайную пружину. В середине столика открылось небольшое окошечко…

– Что вы делаете? – проговорила Софа, не сдержав любопытства. – Впрочем, я сплю, и вы мне снитесь, так что делайте, что вам будет угодно…

Мадемуазель д’Аттиньи положила вторую часть своей бумаги в тайник и закрыла его. Только после этого она повернулась к Софочке и закивала, как китайский болванчик:

– Вы спите, дитя мое, это так. Но прошу вас – запомните навсегда этот сон, ибо он имеет чрезвычайное значение не только для вашей жизни! Я скоро умру, дитя мое. Пока я была жива, я хранила некое сокровище. Некую святыню, древнюю, как сам мир. Скоро я умру, и в этом кабинете я спрячу указание, где хранится то сокровище. Теперь, дитя мое, вам надлежит беречь его до того дня, когда ему придется выйти на свет. Как знак вашей судьбы, я передаю вам этот кулон… – и старуха протянула Софочке худую руку, в которой был зажат маленький предмет. Софа приняла его у француженки – в конце концов, она спит, а во сне все позволено! – поднесла к глазам и рассмотрела.

Это был небольшой кулон старинного золота в виде вертикального ромба, внутри которого находился полумесяц, перечеркнутый ключом.

– Этот кулон, дитя мое, вам надлежит хранить как зеницу ока, а перед концом своей жизни передать дочери или другой особе женского пола, которой вы сможете доверить тайну…

– Тайну? – переспросила Софа.

Гувернантка что-то проговорила в ответ, но девушка не расслышала ее слов. Комната заколебалась перед ее глазами, наполнилась дрожащим, мерцающим светом…

И Софочка проснулась в своей собственной постели.

Была глубокая ночь, тусклый огонек ночника едва освещал своим неровным светом суровые лики икон.

«Приснится же такое», – подумала Софа и повернулась на правый бок, собираясь снова заснуть.

Но что-то пребольно укололо ее в щеку.

Девушка вздрогнула, приподнялась на локте и взглянула на уколовший ее предмет.

На ее подушке лежал маленький кулон старинного золота – вертикальный ромб, а внутри его – перечеркнутый ключом полумесяц…

Дверь спальни приоткрылась. На пороге появилась старая няня Захарьевна в наброшенном на плечи пуховом платке. Софочка заметила на лице няни какую-то неясную тревогу.

– Что случилось, Захарьевна? – шепотом спросила девушка, приподнимаясь на кровати.

– Ничего, ясочка, все спокойно! – отозвалась няня ласковым голосом.

– Не надо меня обманывать! – резко оборвала ее Софа. – Я уже не ребенок!

– Дак и правда – ничего такого!.. – забормотала няня, укладывая ее обратно и заботливо поправляя одеяло. – Ничего не случилось! – и, понизив голос, добавила: – Француженка померла… Атинька… гувернантка старая…

– Ну, молодец, молодец, Александра! – начальник сидел в своем кабинете и смотрел на Ленскую ласковыми глазами. – Ну, не подвела и на этот раз, не зря на тебя надеялся.

В этом месте Ленская некстати вспомнила, что не далее как позавчера в этом самом кабинете начальник орал на нее, что она дурью мается и только зря тратит рабочее время и государственные деньги на возню с птичками, в то время как преступник не простаивает и, очень может быть, как раз в этот момент душит очередную жертву.

Очевидно, начальник тоже вспомнил этот эпизод, поскольку остановился на полуслове и посмотрел на нее очень серьезно.

– Ну, извини меня, что сомневался, – честно сказал он, – ну, на меня ведь тоже наезжают все, кому не лень. Этот «Питерский душитель» у милиции всего города в печенках сидел, до Москвы ведь дошло! Сама понимаешь…

– Вот как раз в этом все дело… – пробормотала Ленская с тяжелым вздохом.

– Ну, что еще такое? – улыбка сползла с начальственного лица. – Говори уж…

– Сомневаюсь я, что этот тип – «Питерский душитель»! – выпалила Ленская. – Очень сомневаюсь!

– Опять… – вздохнул начальник. – Ну что ты за человек такой, Александра! Вечно ты всем недовольна, вечно во всем сомневаешься, никогда вовремя остановиться не можешь! Характер у тебя скверный, оттого и замуж не можешь выйти!

– Это-то тут при чем? – удивилась Ленская. – Какое отношение мое замужество имеет к «Питерскому душителю»?

Начальник, видно, и сам понял, что сморозил очевидную глупость, оттого еще больше рассердился. Но майор Ленская тоже была не лыком шита – ее грозными взглядами не пробьешь и на простой крик не возьмешь.

– Сами посудите, – заговорила она спокойно, – ну, нашли мы у Филимонова этого в доме доказательства нескольких совершенных убийств, оказалось, что он – наемный киллер, и во многих громких убийствах его можно обвинить. Но доказательства-то косвенные, потому что сам он теперь покойник, и никакого признания от него не дождаться, а равно и прямых доказательств. Мало ли кто мог эти фотки подбросить к нему в дом? И оружие, кстати, тоже…