– Красные – они интернационалисты, мать иху в корень, – ругался Зуй. – Служаки! Всем народам сразу служат, кроме одного – кроме своего. У них командование такое, что за свой народ пойти – никогда приказа не даст. Офицерьё как обучено? Для защиты властей от населения… Ладно. Допустим. Чёрная масть очистила всё. Так потом снова красная масть наверху сядет! Обожрётся, добра нахапает. И опять народ Америке сдаст. Один раз сдала – и ещё раз сдаст. Крысы нынешние – они же из красных произошли. Демократ – он вчерашний коммунист, правильно? А сегодняшний коммунист – это тот же самый их кореш, которого демократы в долю не взяли. Не досталось ему ничего, он в коммунистах засиделся. А кинут сверху кусок – он в демократы выскочит! До своих дотянется!.. Разницы между ними мне в упор не видно! Им народ чморить выгодно – одинаково… Всех, обобранных властью, в зоны загоняют, сволочи; что те, что эти… Скоро на воле меньше народа останется, чем за решёткой… Дядька Нечай, верно я понимаю?

– Что понимать?.. Наше дело простое, грубое оно, – устало ответил старик. – Для чистых людей путь освободить. Без нас им хода на верх не дадут. Потом… пускай сами держатся, чистые, как сумеют. Или как Бог даст. А нам… Скучно на тот свет отправляться, когда крысы на всей нашей земле жировать остаются. Помирать тошно будет.

– Вот! Надо, чтоб чистый человек с нами шёл! Поэтому монах-то в больницу и прилетел, – восторженно улыбался Кормачов, глядя в небо, поверх тёмных елей. – Архангел сначала привиделся. Потом, сразу, монах – в ряске своей как с неба в зону упал: из Буяна ящик лука привёз, от цинги. «Мрёт Россия за колючкой», сказал. И: «Спасаться надо»… Без крови, без крови, значит.

Помолчав, Кормачов переспросил старика:

– Архангел, говоришь, всё-таки являлся тогда? Точно ли?

– При оружии, – обронил тот, отворачиваясь. – При холодном.

– …Мы есть – и нас нет, – повторил Кормачов рассеянно. – Летучие отряды будут возникать. Там, где их никто не ждёт.

Закашлявшись, он схватился за грудь, поднялся с бревна и густо сплюнул кровью. Потом отёр губы. Но Зуй всё улыбался непонятной своей витиеватой улыбкой, пытаясь натянуть короткие рукава фуфайки на запястья, широкие и красные от мороза:

– Да, Кормач, оттого красиво ты в больничке всё рассказывал, про месть без крови, что сам ни одного не смарал! А как смарал бы, тогда бы вот я на тебя поглядел. На опытного…

Однако, подумав, одобрил всё же:

– Сарынь на кичку – это я всегда «за». Но, извини, Степан, про религию твою я всё равно – то понимаю, то нет. «Изгнать торговцев бичом из храма – России!»… Мы и без тебя всю жизнь так делали. Только от этого у нас руки стали в краске… Мокрушники мы с дядькой Нечаем! А святые какие-то разговоры здесь ведём… Вот слушаю – и угораю. Чудно мне от этого. Сильно чудно дядино гумно!.. Глядите-ка! Он, что ли?

Зуй показывал пальцем на вершину.

Старик и Кормачов встали. Со склона в котловину летел на лыжах, огибая редкие ели, поджарый, высокий монах. Три пары лыж были привязаны к его спине и торчали подобием жёстких крыльев. А полы стёганой рясы развевались по ветру. И снежный белый вихрь вздымался и вился за его чёрной спиной.

– Точно, монах мчится… Шестикрылый! – обрадовался Кормачов. И вздохнул глубоко, хватаясь за грудь: – Андроник. Он. А то… Тяжело что-то, братцы. В душе булыжник лежит. Право слово.

Монах сделал крутой разворот около костра и снял рукавицы.

– А мы думали, зря ждём! – улыбался ему Кормачов.

– Всё – не зря! Никакого «зря» не бывает, – кивал монах. – Радуйтесь, радуйтесь, и ещё раз говорю вам: радуйтесь!.. Мне мимо вас на автобусе до Стасовки проехать пришлось. Там я и лыжи раздобыл, и припасы, глядите-ка.

Зуй развязывал лыжи на его спине, а сам монах уже раскрыл тяжёлую торбу, снятую с пояса. Он вынимал из неё каравай домашнего хлеба, огромную жестяную кружку и три лунообразных круга.

– Молоко замороженное, – деловито говорил монах, раскладывая всё на снегу и мешая тем Зую. – Отколем сейчас кусок да растопим в кружке хворому, на костерке-то вон. Попьёт… А тут – луковки. Ох, лучок! В походном деле без луковки никуда.

– Нам бы чаю лучше, – отвернулся Зуй. – Плиточного бы захватил. Побольше. Чтоб тоска не скрутила.

– Мы ведь чуть было с места этого вглубь не ушли, – всё изумлялся Кормачов. – От чужих глаз, подальше. И как же ты нас застал, отец Андроник?

– С помощью, – перекрестился монах, забрал у Зуя верёвку и подпоясался ею, сложив втрое. – Препояшем чресла на доброе дело.

– Да ты и так весь в верёвках! – веселился Зуй.

– А и правильная твоя критика, – охотно согласился тот, отошёл в сторону и прилежно высморкался, прижав сначала большим пальцем одну ноздрю, а потом другую. – Правильная.

Утёршись рукавом рясы, монах выхватил из-за голенища валенка короткий сапожный нож:

– Поделим вервие, братцы, – приговаривал он, разрезая другую верёвку на части. – Препояшемся. Всё за пазушку можно положить, препоясавшись. Луковки-то, луковки к телу спрячьте: не замёрзли бы луковки.

– Устал, чернец? – спросил его старик.

– Это тебе не кадилом махать! – с удовольствием заметил Зуй.

– Ничего. Километров десять только на лыжах гнал. Да вот, снежку поем. Посидим маленько и пойдём, – подвернув полы рясы, монах подсел к огню. – Я ведь и поесть в Стасовке у духовного лица успел. Про отлучение от сана он что-то нынче много толковал. И от самочинства остерегал. А к чему, не понял я пока, только слушал да слушал. В тепле да в сытости дремотной…

– В ответ чего сказал ему – или нет? – спросил Кормачёв заинтересованно.

– Сказа-а-ал! – с виноватой улыбкой отвечал монах. – Сказал: «Я брата своего возлюбил больше себя. А умно ли возлюбил или глупо, то неведомо мне, по неразвитости моей, по недостатку опыта»… Сами-то как?

– Ночами шли, – откликнулся Кормачов. – В заброшенных домах днём спали. Много порушенных изб на Руси нынче, полным полно. Вымираем, батюшка! Ещё в сторожке переночевали разок. Только двое последних суток тяжёлые были… Трясавица ко мне пристала, колотун бьёт. Всё вроде из огня – да в полымя попадаю… У, знобкая. А с ног не валит всё же.

– Ну и ладно, – кивнул монах, надкусывая снежок. – А толковали про что?

Все трое переглянулись. И Зуй усмехнулся от костра, устраивая на углях алюминиевую кружку с льдисто-лунными кусками:

– Да вот, говорили: «Эх, молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой!» Про это как раз.

– Балуешь, Зуй… – попрекнул его Кормачов.

Но старик сказал монаху серьёзно:

– Что есть зло! Разбирались.

– Разобрались? – спросил монах почтительно.

– Власть денег – зло! – кивнул старик. – И всякая продажная тварь на нашей земле потому – зло. Она изгнанью подлежит, уничтоженью. А ты что скажешь?