– Камэс, мэ пхэнава, со ту на камьян?[64]– всё тем же неживым голосом спросила Симка. Слёзы на её лице уже высохли. – Мэ пхэнав, со ту ром дылыно, бисыклярдо, со тут гаджэ-чорэ те умарэн камнэ? Со ёнэ камнэ тыри ромня, чяворэн те умарэн?[65]

Несмотря на серьёзность момента, Беркуло чудом сдержал улыбку. Представил себе собственную морду: и прежде не ангельскую, а теперь, после того как её разбили прикладом, и вовсе не тянущую на святую невинность. Илько с его ресничищами ещё смог бы такое разыграть… При воспоминании о младшем брате снова боль дёрнула сердце, и Беркуло резко сказал Симке по-цыгански:

– Скажи, что банды никакой не было. Всех, кто был, они поубивали. Про их золото ихний же дезертир нам рассказал. Как его звали, не знаю. Куда потом делся, не знаю. Что я один цыганом был, они и сами видят.

– Нэ палсо, палсо, ёнэ тут умарэна…[66]– по лицу Симки пробежала судорога, и Беркуло с беспокойством понял, что долго играть в каменную девочка не сможет. И, чуть улыбнувшись, сказал ей:

– Всайек умарена, дили. Со скереса? На ров[67], – надеясь, что правильно выговорил всё на её языке.

– Сима, о чём вы говорите? – напряжённо перебила его Коржанская. – Что он сказал тебе?

Симка глубоко вздохнула, явно стараясь взять себя в руки. Медленно, слово в слово повторила комиссарше по-русски всё то, что сказал ей Беркуло. Выслушав, Коржанская нахмурилась:

– То есть наводчиком у вас – бывший красный боец? Свою фамилию, полк, роту он, конечно, не назвал?

Беркуло через Симку спокойно подтвердил, что ещё бы – конечно, не назвал.

– Позавчера мы поймали троих возле Курганного. Сима, спроси его, сможет ли он опознать?

Беркуло пожал плечами – показывайте, мол. И, когда пять минут спустя в комнату ввели трёх связанных солдат с почти одинаковыми, небритыми и сумрачно-испуганными физиономиями, он сразу узнал среди них Степана. Грустно подумал: «Попался-таки, дурень, крышка теперь ему…», отвернулся и велел Симке говорить, что всех этих людей он видит первый раз в жизни. Он не знал, смотрит ли на него Степан, но на всякий случай не поворачивался к пленным. Тех вскоре увели, и комиссар вновь уткнулась светлыми, похожими на гвозди глазами в его лицо. Никогда в своей жизни Беркуло не боялся женщин (он и мужчин-то немногих опасался), но от этого неподвижного, словно подёрнутого льдом, взгляда ему стало не по себе. «Чёрт, скорей бы уж… Всё ведь сказал, что им надо было!» Беркуло повернулся к Симке… и увидел вдруг, что выражение её лица неуловимо изменилось. Оно не было больше отчаянным, несчастным. Заплаканные глаза вдруг загорелись, губы приоткрылись, словно от волнения, и Беркуло снова забеспокоился: что это ей в голову пришло?

– Сима, скажи ему, что он напрасно покрывает дезертиров. Степан Трошин уже во всём сознался, – холодно сказала товарищ Ванда. – Нас интересуют не эти убитые воры, а цыган, которого вы называете Мардо. К нему у нас давние счеты.

«Вон как! – удивился про себя Беркуло. – Присветился он уже у них!» Он повернулся к Симке, сказал, что никакого такого Мардо он знать не знает и что начальство что-то путает. Но она, не дав ему договорить, медленно и раздельно приказала:

– Пэр пал пхув, сыр муло! Пэр, ракирав тукэ! Мэ джином, со ракирава, пэр! Пошун, мэ тут мангав, Беркуло, сумнакуно миро…[68]

Сглотнув и мельком подумав, что терять ему всё равно нечего, Беркуло закрыл глаза и мешком грохнулся на пол. Раненое плечо пронзила страшная боль. На какое-то мгновение он чуть не потерял сознание и, словно сквозь пуховую перину, услышал недовольный вопрос комиссарши:

– Это ещё что такое?! Что за мастырка?

– Товарищ Ванда, это с ним, верно, оттого, что связанный… – послышался робкий голос Симки. – Он у вас с утра в сарае сидит, руки перетянуты… Этак и лошадь может упасть, ежели её долго не распутывать. А этот хоть и гад, а человек! Помрёт ведь вовсе – и рассказать ничего не успеет!

Наступило молчание. У Беркуло похолодела спина при мысли о том, что комиссар почувствует что-то неладное в голосе Симки и тогда уж им обоим не жить.

– Пожалуй, ты права, – услышал он голос комиссарши. – Чернецов, развяжи. Да полейте его водой, что ли.

– Да на что он вам нужен-то, Ванда Леховна? – послышался прямо над его ухом голос наклонившегося Чернецова. – Куда лучше прямо здесь в расход пустить! Хотя… волоки его потом отселева, падаль этакую, руки пачкай! И пол справный своей кровищей поганой зальёт… Разрешите, мы его во двор вытянем, а там уж парни из полка давно дожидаются! Вы ведь им с утра не дозволили, а опосля допросу обещали…

– Товарищ Ванда, он ведь сказал, что знает того Мардо! – вдруг послышался тонкий, срывающийся от волнения голос Симки. Услышав это, Беркуло чуть не взвыл. При мысли о том, что по милости этой пигалицы из него на глазах делают пхандымари[69], он уже готов был вскочить на ноги. Едва удержался. И в следующий миг услышал оживившийся женский голос:

– В самом деле?! Так – ну-ка живо воды сюда, развязывайте, приводите в чувство! Чернецов, как тебе не стыдно – девчонка безграмотная разумней тебя! Контру расстрелять всегда успеешь! А нам надо любой ценой взять Мардо, пока он не ушёл в Бессарабию! Есть вода? Выливай на него!

На Беркуло опрокинулось ведро ледяной воды. Он зашипел, выругался. И тут же почувствовал, как чиркнул, полоснув немного по коже, нож, разрезающий верёвки на его локтях. Сразу же наступило такое облегчение, что на миг Беркуло забыл даже о грядущем расстреле. Он блаженно застонал сквозь зубы, неловко сел на полу, прислонившись к стене. Чернецов, стоящий рядом, мрачно разглядывал его.

– У-у, гнида, смотреть невмочь… Цацкайся тут ещё с ним!

– Потерпи, немного осталось, – ровно отозвалась Коржанская. – Сима, пусть он расскажет, кто такой Мардо или Цыган, как его ещё называют. Где они встречались, когда это было… В общем, всё, что ему известно. И пообещай, что, если он скажет правду, я расстреляю его сама. Здесь, в этой комнате. И не отдам красноармейцам Рябченко. Слово красного комиссара.

– Ванда Леховна!.. – возмущённо вскинулся Чернецов. – Да это же…