– Зачем ему это нужно?

– Затем, что у него есть совесть.

Капитан запыхтел, однако возражать мне не стал. Наверное, такой ответ его удовлетворил.

Не думай, читатель, что я вдруг решил защищать кадета Боллинджера. Я его почти не знал, а то немногое, что было мне известно, не вызывало у меня симпатий к нему. Скорее наоборот. Но если Боллинджер и в самом деле виновен, военная прямолинейность Хичкока лишь спугнет его и заставит затаиться его возможных сообщников.

Но что вынуждало самого Фрая шифровать записи? Чего опасался он? Если ему было что скрывать, зачем вообще заводить дневник? Думаю, здесь мы сталкиваемся с одной из загадок человеческой души, с ее потребностью сделать тайное явным, вывернув себя наизнанку. Эта потребность движет всяким, кто берется писать дневник, включая и меня.

Вернусь, однако, к записной книжке Фрая…

16 июня. Сегодня начинаетца виликое преключение.

Такой записью открывался его дневник. В отличие от кадета По, кадет Фрай достаточно вольно обходился с правописанием. Я пока не знал, о каком «преключении» писал Фрай. Для меня же чтение (если это можно было назвать чтением!) началось со скрупулезной, утомительной работы. Я сидел за столом, довольствуясь парой свечей. В одной руке я держал карандаш, в другой – увеличительное стекло. Слева лежал дневник Фрая, справа – моя записная книжка, куда я переписывал расшифрованные слова и фразы (уже без грамматических ошибок автора). Буквы, словно мухи, налетали на меня со всех сторон. Через какое-то время в глазах начинало рябить. Я прерывал работу, откидывался на спинку стула и закрывал глаза.

Едва начав, я уже чувствовал, что этот дневник выпотрошит меня. Работа подвигалась чертовски медленно. Я одолел не более двух страниц, когда в дверь постучали. Стук был совсем тихим. Кадет По (кто же еще явится сюда в такое время!).

Не дожидаясь моего ответа, он приоткрыл дверь и юркнул внутрь, застыв на пороге. Я только сейчас заметил, до чего же стоптаны его сапоги. На форменном плаще, возле плеча, красовалась свежая дыра. В руках он держал очередной свой отчет.

Боже милостивый! Я сегодня утону в писанине!

– Вы могли бы и не спешить, – не слишком-то приветливо произнес я. – Как видите, я сегодня занят.

– Я написал это легко и быстро, – ответил По, переминаясь с ноги на ногу.

– Знаю, какой ценой вам дается эта легкость и быстрота. Вы окончательно загоните себя и свалитесь.

– Пустяки, – беспечно отмахнулся По.

Он уселся на пол. Свечи стояли на столе, и его лица я почти не видел, однако глаза моего помощника лихорадочно блестели даже в темноте. По смотрел на меня и словно чего-то ждал.

– Что у вас там? – спросил я, кивком указывая на коричневый пакет.

– Вам стоит это прочесть как можно скорее.

– Прямо сейчас?

– Да, мистер Лэндор. Я подожду.

Он даже не спросил, чем я тут занимаюсь. Должно быть, решил, что просто коротаю время в ожидании его новостей. Впрочем, может, и так.

– Ну что ж, – согласился я, принимая от него листы. – Надеюсь, этот ваш отчет короче предыдущего.

– Скорее всего, да.

– Не хотите чего-нибудь глотнуть? – спросил я, сожалея, что так холодно встретил его.

– Нет, спасибо. Я просто посижу и подожду, пока вы читаете.

Он сидел на холодном полу и следил за каждым словом, которое прочитывали мои глаза. И сколько бы раз я ни оглядывался на него – я видел одну и ту же картину: застывшего, терпеливо ждущего По.

17 ноября

Моя «кладбищенская» встреча с мисс Маркис окончилась полной неопределенностью, и я терялся в догадках, увидимся ли мы снова. Казалось бы, мы едва успели познакомиться, но мысль о том, что я ее больше никогда не увижу… эта мысль мучила и истязала меня с изощренностью самых жестоких палачей.

С тяжелым сердцем и воспаленным разумом принялся я за свой сизифов труд – математику. Она и в лучшие дни стоила мне громадного напряжения сил, а тут… Чтобы отвлечься, я взялся за французский. Но до чего безжизненными показались мне пышные, выспренние фразы Лесажа. Они почти не отличались от холодных рассуждений Архимеда и Пифагора. Я слышал, что у людей, лишенных света, совершенно меняются представления о времени. Они способны проспать трое суток подряд, уверенные, будто «слегка вздремнули». С какой радостью я разделил бы их участь. Что мне этот день? Он ничем не отличается от вчерашнего; он ничем не будет отличаться от завтрашнего и любого другого в нескончаемой веренице дней. Секунды тянулись, как минуты, минуты – как часы. А часы? Они превращались в эоны!

Наступило время обеда (правильнее сказать, я дожил до обеда). Есть мне не хотелось. Ни тело, ни разум не требовали пищи. Все во мне погрузилось в глубочайшую меланхолию… Незаметно пришел вечер. Барабаны возвестили отбой. После их сигнала всем кадетам надлежало развернуть свои подстилки и спать. Уже и не помню, когда я ложился так рано. Я лежал, страшась лишь одного: только бы сумрак, воцарившийся в моей душе, не поглотил меня целиком и бесследно, оставив в память обо мне жесткую подстилку, дырявое одеяло да горделиво висящий на стене мушкет.

Однако мне было суждено дожить до утра. Я понял это по звуку рожка, играющего побудку. Стряхнув с себя легкую паутину сна, я увидел кадета Гибсона, делящего со мной это унылое жилище. Он стоял у изголовья и ехидно ухмылялся. Заметив, что я проснулся, он рявкнул во все горло:

– А тебе записка! От женщины!

Он протянул мне плотно сложенный лист бумаги. На записке было выведено мое имя. Гибсон не ошибся: размашистость и изящная округлость букв свидетельствовали о женской руке. Я и думать не смел, что записка написана Ею, но каждый удар моего сердца утверждал обратное: это от Нее! От Нее! Я порывисто развернул записку:

Дорогой мистер По!

Не согласитесь ли вы встретиться во мною сегодня утром? Насколько я знаю, утренние занятия начинаются не сразу после завтрака и у кадетов есть небольшой отрезок свободного времени. Если я не ошиблась и если вы готовы выполнить мою просьбу, буду ждать вас у форта Путнам.

Ваша Л. А. М.

Ну кто в здравом уме отказался бы выполнить такую просьбу? Эта кроткая властность слов, это неподдельное изящество почерка и едва уловимый аромат духов, исходящий от бумаги… Думаю, мистер Лэндор, вы меня поймете.

Как по волшебству, время понеслось все быстрее и быстрее. Если вчера меня тяготила каждая секунда, сегодня я не замечал пролетающих часов, остававшихся до нашей встречи. После убогого завтрака я незаметно выбрался из серого моря кадетских плащей и направился к горе Независимости. Наконец-то я был один. Да, один и счастлив, ибо знал: она уже там. Она раньше меня проделала этот путь сквозь заросли папоротника и безлистные кусты. Дальше мне нужно было пройти по мшистому ковру, из которого торчали обломки скал. И вот они – развалины крепостных стен, где несчастный майор Андре провел последние дни своей жизни. Но в те минуты я думал не о майоре, а о ней. Мох хранил недавние следы ее башмаков.