Меня подмывало рассказать ему о некоторых убийцах, с которыми меня сводила полицейская служба. Некоторые из них были законченными тупицами, лишенными даже капли воображения, и вот это-то и делало их необычайно опасными.

И тем не менее…

Я засунул руки в карманы и носком сапога поддел ком земли.

– Видите ли, кадет По, я очень рассчитываю на вашу помощь. Мне ненавистна сама мысль о том, что вы могли бы погибнуть из-за девушки, пусть даже самой прекрасной на свете.

– Если кому и суждено погибнуть, мистер Лэндор, то только не мне. В этом вы можете быть уверены.

– В таком случае кому?

– Боллинджеру, – бесхитростно ответил По. – Если только он попытается встать между мной и моей любимой, я его убью. Да, и это доставит мне величайшее наслаждение и станет самым нравственным из всех моих поступков.

Я взял его под локоть, и мы пошли к гостинице.

– Да, конечно, – вновь заговорил я, стараясь придать голосу оттенок непринужденности. – Я вполне понимаю нравственный мотив такого поступка. Но чтобы убийство человека доставило вам величайшее наслаждение… у меня это просто в голове не укладывается.

– Тогда вы просто меня не знаете, мистер Лэндор.

Здесь он был прав: я действительно его не знал. Никогда не знаешь, на что способен человек, пока он не совершит тот или иной поступок.

Мы неспешно добрели до гостиницы. Дыхание По восстановилось, лицо стало вновь приобретать свою обычную бледность. Здоровую бледность, как бы абсурдно это ни звучало.

– И все-таки я рад, что мне случилось оказаться рядом.

– Я бы в любом случае сумел справиться с Боллинджером. Но я благодарен вам, мистер Лэндор. Дружеская поддержка никогда не мешает.

– Интересно, Боллинджер знал, куда вы направляетесь?

– Откуда ему знать? С того места даже гостиницы не видно.

– То есть вы уверены, что о нашем сотрудничестве никто из посторонних не знает?

– Не знает и не узнает, мистер Лэндор. Никто, даже… – Он замолчал, справляясь с поднявшейся внутри волной чувств. – Даже она.

Затем По мотнул головой и уже своим привычным голосом добавил:

– Вы так и не спросили, почему я собрался к вам.

– Скорее всего, хотели сообщить мне очередную порцию новостей.

– Верно.

Он вдруг принялся шарить во всех своих карманах. Прошла минута, прежде чем По извлек наружу листок бумаги. Благоговейно, будто внутри скрывалась священная реликвия, он развернул бумагу.

Я мог бы догадаться заранее. Блеск его глаз должен был бы подсказать мне это. Но подспудно я продолжал думать о недавней стычке с Боллинджером и потому просто взял у По листок и начал читать:

Исторгая безумные звуки,

Она руки простерла с мольбой.

Завладел мною глаз голубой.

Девы-призрака глаз голубой.

«Леонора, ответь, как попала

Ты сюда, в эту глушь, в эту даль,

В эту Богом забытую даль?»

«Дать ответ?» – встрепенулось

созданье,

Содрогаясь от страшного знанья.

«Ад кромешный. Его притязанья

Мной владеют. Отпустят едва ль

Мою бедную душу… Едва ль».

Слова дрожали и качались в такт пламени фонаря. Я не знал, что ответить По. Напрасно я напрягал мозг. Мысли ускользали. Я перестал гоняться за ними и просто сказал:

– Замечательно. Я не шучу, мой юный друг. Очень здорово.

Он рассмеялся, как обрадованный ребенок.

– Спасибо вам, мистер Лэндор. Я обязательно скажу матери, что вам понравилось.

С 22 по 25 ноября

Время перевалило за полночь, когда в дверь моего номера постучали. Кадет По? Вряд ли, я знал его манеру стучаться. Этот стук был громче и требовательнее. Кто ж мог явиться ко мне так поздно? Честно скажу, предчувствия были не из приятных, но мне не оставалось иного, как выскочить из постели и открыть дверь.

У меня отлегло от сердца. То была не Фемида, а всего-навсего Пэтси. Половина ее скрывалась под теплым шерстяным шарфом. Из ноздрей шел пар (мистер Козенс не считал нужным отапливать гостиничные коридоры).

– Впусти меня, – сказала она.

Нет, мне не почудилось. Пэтси, настоящая, живая Пэтси, по которой я успел соскучиться.

– Я тут приносила ребятам виски.

– А для меня что-нибудь осталось?

Честно говоря, я хотел не столько виски, сколько ее. Такое искушение. Не скрою, читатель, я просто прыгнул на Пэтси, а она… ангельское создание… позволила уложить себя и только усмехалась, наблюдая, как я ее раздеваю. Из всех стадий нашей любовной игры эта мне нравилась больше всего – слой за слоем освобождать ее тело от кофт, юбок, чулок, башмаков. Затем наступал черед нижнего белья, и с каждой расстегнутой пуговицей мое возбуждение нарастало. И хотя я знал, что увижу в конце, у меня все равно дрожали руки.

И вот Пэтси осталась в своем естестве: ничего, кроме фарфоровой белизны ее тела.

– Эту руку сюда, Гэс, – как всегда командовала Пэтси. – Чуть выше… Теперь хорошо.

На сей раз нам понадобилось больше времени. Нужно было приноровиться к новым условиям. Думаю, никогда еще гостиничная кровать не издавала столько скрипов, доносившихся отовсюду… Мы лежали, уставшие и разгоряченные. Пэтси привычно расположилась на моей руке. Вскоре моя добрая фея уснула. Я еще немного полежал, слушая ее ровное дыхание, затем осторожно высвободил свою руку и встал.

Меня ждал дневник Лероя Фрая. Я зажег свечу, распрямил страницы записной книжки с золотым обрезом и погрузился в работу.

Беспрерывные ряды мелких букв. Я развязывал узелок за узелком, и черная вязь обретала смысл. Так прошло часа полтора. Неожиданно я почувствовал у себя на плечах руки Пэтси.

– Какая красивая записная книжка. Что в ней, Гэс?

– Слова. Много слов, – ответил я.

Я отложил карандаш и потер уставшие глаза. Пэтси встала сзади, обнимая меня за шею.

– Это хорошие слова? – совсем по-детски спросила она.

Есть и хорошие. Я узнал о многом: о теории стрельбы, о ракетах Конгрева[127], даже о Боге. Но, оказывается, больше всего Фраю хотелось вернуться в свой родной штат Кентукки, где холод не пробирает до костей. Удивительно, насколько скучным может быть дневник.

– Только не мой, – сказала Пэтси.