— Чего ты хочешь? — тихо спросил он, пока черные мысли и необузданные чувства носились и бушевали на улицах и площадях его внутренней крепости.

— Хочу сказать все, что думаю о тебе, — прозвучал ответ из темноты.

Ее английский стал вполне сносным, так же, как и его кашмири. В моменты близости они даже забывали, на каком языке общаются, оба языка смешивались в один. По мере охлаждения они снова стали говорить каждый на своем. Так случилось и теперь. Но они прекрасно понимали один другого. Он знал, что будет брань, и он ее получил. Пустые угрозы, обвинения в предательстве — все это он предвидел заранее.

— Взгляни на меня, — говорила она. — Это ведь твоя работа, это все ты. Ты взял красоту и сотворил страшилище, и от этого страшилища у тебя будет ребенок. Смотри на меня: я живое воплощение твоих деяний, я — живой образ твоей так называемой любви, твоей гибельной, самодовольной, алчной любви. Гляди на меня. У твоей любви лицо как у ненависти. Я никогда не говорила о любви. Я была честной с тобой, а ты… ты придал мне обличье своей лжи. Это не я, не я. Это ты!

Затем он услышал другой, но давно знакомый мотив:

— Я должна была знать, что ничего хорошего не получится, нельзя было связываться с жидом. Мне следовало помнить, что жиды — наши исконные враги.

Прошлое всколыхнулось в нем, и перед глазами возникли и пропали тысячи погибших евреев. В следующий момент все вернулось на свои места. Нет, не вернулось, а перевернулось: сейчас жертвой был не он; сейчас она, а не он, имела полное право причислять себя к пострадавшим.

— Я, по крайней мере, никогда не говорила, что люблю тебя, — меж тем продолжала она, — я сохранила любовь для мужа, хотя мое тело обслуживало тебя, жидюга. Погляди, что ты сделал с телом, которое я тебе отдала. Но сердце мое осталось при мне.

— Выходит, ты никогда не любила меня, — произнес он, понурив голову, и тут же сам понял, насколько фальшиво и лицемерно это звучит. А она засмеялась и язвительно спросила:

— Разве крыса может любить змею, которая ее пожирает?

От силы ненависти, клокочущей в ней, от безжалостной точности сравнения его передернуло.

— О тебе позаботятся. У тебя не будет ни в чем недостатка, — сказал он и пошел к выходу, но у самых дверей обернулся и добавил: — Когда-то я любил крысу. Может, это ты та змея, которая ее сожрала.

Скандал разразился неделю спустя. Новость насчет ребенка всё изменила. Беременность — это тебе не легкая интрижка на стороне. Макс Офалс так и не выяснил, кто дал информацию газетчикам — то ли сама Бунньи, то ли танцующий баклажан Мудгал, то ли его котомышь-слуга, то ли один из шоферов или охранников, которых самолично выбирал Эдгар Вуд, а может быть, и сам Эдгар, решивший отмыть руки после долгих лет исполнения грязной работы для хозяина, — только через несколько дней эта история оказалась в распоряжении всех столичных журналистов.

Сама по себе она не была столь уж значительной, зато как нельзя лучше вписалась в политическую ситуацию того времени. Рабочий комитет Национальной конференции по вопросу Джамму и Кашмира принял резолюцию с требованием окончательного и безоговорочного присоединения этих территорий к Индии. Индира Ганди потребовала — и получила — соответствующие полномочия не принимать в расчет те группировки, которые выражали сомнения в законности притязаний Индии. Кашмирка, над которой надругался американец высокого ранга, предоставляла индийскому правительству великолепную возможность — выступить в роли защитника Кашмира от всякого рода насильников и обидчиков, давала шанс защищать Кашмир наравне с любой другой неотъемлемой частью своей территории. Голова Макса повисла на волоске. Его друг Сарвапалли Радхакришнан к тому времени уже вышел в отставку, а новый президент Захир Хуссейн в частных беседах делал возмущенные заявления по поводу «безбожника-американца, загубившего индийскую женщину». Слов «сексуальное насилие» пока еще никто не употреблял, но Макс понимал, что вскоре они будут произнесены. Из популярного и влюбленного в Индию «представителя великой державы» он превратился в «бессердечного насильника». Индира Ганди жаждала его крови. Война во Вьетнаме, а вместе с нею и антиамериканские настроения достигли наивысшей точки. В Центральном парке Нью-Йорка вовсю жгли призывные повестки, Мартин Лютер Кинг возглавил марш протеста к зданию ООН, а в это время чертов американский посол в Индии почти открыто насиловал местных крестьянских девушек! Не удивительно, что задерганная войной Америка тоже напустилась на Макса: его предполагаемое насилие над Бунньи стало своего рода аллегорией американских зверств во Вьетнаме. Норман Миллер написал на эту тему роман, где Бунньи стала девушкой из предместья Сайгона, а Макс — командиром операции «Кедровые водопады». Джоан Баэз сочинила о них песню. Все это способствовало тому, что все прошлые, столь популярные облики Макса в одночасье были стерты: перестал существовать герой Сопротивления, автор популярных мемуаров, финансовый гений, прославленный муж не менее прославленной жены — все они исчезли, а на их месте оказался злодей типа Синей Бороды, сексуальное чудовище, заслуживающее того, чтобы его оскопили. Обмазать смолой и вывалять в перьях? Нет, это для него слишком мягкое наказание! В тот же период времени убили Че Гевару, и это было, пожалуй, единственное преступление, которое Максу не приписали.

В те времена еще не существовало того, что нынче называют «журналистской осадой». К серо-зеленому блоку за номером 22 на Хира-Багхе Всеиндийское радио, правда, направило одного репортера, и он встал у дверей, переминаясь с ноги на ногу и держа микрофон, словно чашу для подаяния. Индийское телевидение, которое тогда имело еще только один канал, послало туда оператора и человека со звукозаписывающей аппаратурой. Тексты их комментариев так или иначе должны были пройти соответствующую обработку в Министерстве иностранных дел, поэтому посылать с ними журналиста не было необходимости. Помимо них на Хира-Багхе дежурил один представитель Агентства новостей и еще пара каких-то газетчиков. Они видели нескольких входящих и выходящих от Мудгала знаменитых танцовщиц «одисси», видели, как сновал туда и обратно мальчонка-слуга, — и это было всё. Остальные обитатели дома ничего не слышали, ничего не видели, имен своих не называли и от микрофона шарахались в испуге. Один раз к репортерам изволил выйти сам Джая-бабу, да и то лишь затем, чтобы выбранить их за то, что они поднимают шум и мешают его урокам, после чего газетчики стали переговариваться только шепотом. Никто из главных действующих лиц так и не появился. В обеденное время все отправились подкрепиться, а вскоре ждать неизвестно чего им и вовсе надоело. Зимний Дели холоден, как привидение; по утрам и вечерам туман заползает в город, трогает вас своими липкими, холодными руками и пробирает до костей. Да и какой толк здесь торчать? Новости всё одно будут сочинять совсем другие люди где-нибудь наверху, американского посла отзывают. У американского посольства надо дежурить, а не здесь. Хира-Багх займет место разве что в колонке сплетен. К тому же в зимнем тумане весь этот район становится похожим на мираж.