своего начальника. Тот не закатывал истерик, не кричал, не стучал кулаком по столу, не грозил парткомиссией и гауптвахтой. Это не всякому дано.

— Дмитрий Алексеевич, я не буду квалифицировать ваши действия. Вы человек военный и обязаны отдавать себе в этом отчет. — Громовой остановился против его стола. — Извольте сейчас же, не медля ни минуты, написать объяснение. Или рапорт. В том случае, если не согласны с моими действиями. Разумеется, от дознания я вас отстраняю.

За майором захлопнулась дверь.

Земцев остался один.

Некоторое время он сидел не двигаясь, потом отодвинул ящик стола и положил перед собой чистый лист бумаги.

13

САВАДА ЦУНЭО. 1911 года рождения, уезд Мацумаэ, г. Фукусима, беспартийный, образование 4 класса, женат, 2 детей, моторист, не судим. Проживает в г. Нэмуро, ул. Котохыра, 9.

«На море я работаю больше пятидесяти лет. Сначала матросом, потом масленщиком, потом мотористом. У меня сын и дочь, трое детей умерли. Сын — Савада Коити, плотник по ремонту шхун, дочь замужем за рыбаком. У Ямомото я работаю больше двадцати лет, сначала у отца, теперь у сына.

Промысел мы вели в районе Сапкаку. На каком удалении от берега, я точно не знаю — нахожусь все время в машине, кроме того, у меня плохое зрение. Где вести промысел, хозяин и шкипер с командой не советуются и никогда не спрашивают ее согласия. Мы можем только догадываться и молчать — кому хочется потерять работу в разгар сезона?»

«Существовал ли на шхуне журнал промысла?»

«На всякой шхуне должен быть журнал промысла. Ведет его гёротё — начальник лова — или сам сендо».

«Вы ранее задерживались в советских водах?»

«Много раз задерживался. Но меня отпускали».

(Из протокола допроса)

Земцев подводил итоги. Плюс к плюсу, минус к минусу. Картина вырисовывалась малоприглядная. Где-то он ошибся, допустил просчет, но где? Вновь и вновь он проигрывал в памяти события, отдельные разговоры, реплики, жесты и старался понять, почему все сработало вхолостую. Да, он выиграл время. Не важно, какой ценой, но выиграл. Да, команда была на пределе, хозяин со шкипером чуть не передрались. Но не больше того. Правда, в его отсутствие кто-то пытался сунуться в машину, но в последний момент раздумал, а Грибкову не удалось разглядеть, кто это был. Потом, после разгрузки, Скрабатун обшарил и простучал с Грибковым всю шхуну, но вернулся ни с чем. Журнал лова как в воду канул. Может, так оно и было в действительности, а он слишком поспешно ухватился за ошибочную версию и пошел по ложному следу? Может, в записке сендо это была не более чем фраза, а не ниточка, за которую следовало сломя голову цепляться?

Трудно сказать, зачем он это делал — искал ошибки, анализировал — и на что рассчитывал вообще в положении, когда от него уже ровным счетом ничего не зависело; скорее всего, по привычке, выработанной годами службы. Но он знал твердо другое: механизм дознания уже приведен в действие и его трудно остановить. Значит, поезд придет по назначению, если в его расписании все было рассчитано правильно.

Теперь ему ничего не оставалось, как ждать и заполнять этот вот лежащий перед ним чистый лист бумаги всякими оправдательными или саморазоблачительными фразами. Говорят, чем больше себя ругаешь в объяснительной, тем легче выходит наказание. Начальству это нравится, когда ты сам бьешь себя в грудь и клятвенно заверяешь больше никогда не повторять ошибок и не ослушаться.

Земцев в который раз отложил ручку — писать не мог.

Мысли снова возвращали его к дознанию.

«А этот любитель Сидэки Сёйдзё не такой уж простак, каким хочет казаться. — Он вспомнил лицо молодого Отомацу и его свободную, раскованную манеру держаться. — Он играет в примитива, и, надо отдать должное, неплохо играет, у парня есть талант. С ним можно было поработать — такие, бывает, заигрываются, — но все опять же упиралось в нехватку времени».

А вот кому бы он чистосердечно посочувствовал, не считая, конечно, больного старика, так это Наруми Симото. Человек проболел три месяца и в первом же рейсе попался. Он вспомнил потерянность и отчаяние на лице тщедушного Симото, в свои сорок лет выглядевшего совсем стариком. Он-то уж, конечно, понимает, чем теперь может обернуться для него этот единственный в сезоне рейс — двумя-тремя годами тюрьмы за сговор. Его так и подмывает сказать кое-что малосущественное — он ведь отрешен от прошлого и чувствует себя менее виновным, чем остальные. Но главное, существенное он сказать боится. Он колеблется, он еще не решил, что лучше: промолчать или сказать. Ему обидно пострадать наравне со всеми, ведь он участвовал лишь в этом единственном, роковом для него рейсе. Земцев знал эту категорию слабых, нерешительных людей. Они могут колебаться до последнего, но так ничего и не сказать.

Оставался старик Цунэо. Он мог стать его последней надеждой. Земцев очень рассчитывал на старика, и если бы не его болезнь, кто знает, как бы повернулись сейчас события. Да, его мог выручить только старик. Старики — мудрый народ. То, что молодому втолковываешь полдня, старик поймет с двух слов. Старики дорожат своим временем — они выбирают самый короткий и, по возможности, самый прямой путь. И никто так не помнит добро, как старики, которые годами копят его по крупицам, как самое драгоценное в жизни. И живут они памятью и прошлым, а в будущем их интересует только завтрашний день, потому что и до него еще надо дожить. Завтрашний день старика Цунэо был в его собственных руках. И путь домой он тоже выбирал сам. Вот почему Земцев больше всего на него и рассчитывал.

Он откинулся на спинку стула и выпрямился — поламывало спину. Последнее время он стал это замечать все чаще и чаще. А ведь раньше мог сутками напролет сидеть на ключе, слушать эфир, да и здесь, на Курилах, — без устали торчать на шхунах в непогоду, в ночь-полночь, строчить протоколы, каждую свободную минуту корпеть над языком. «Стареем, брат, стареем». Недаром на стариковскую психологию потянуло.

Он обвел глазами кабинет, фиксируя по привычке время — 23.10, и взгляд его остановился на чеканке. Абсолютно уравновешенные в руках Земцева Престиж и Закон являли в бронзе полную гармонию. А так ли все просто в жизни? Из опыта Земцев знал: когда дел невпроворот, когда заедает текучка, частности дознания, их обыденность могут заслонить перед дознавателем главное — перспективу. Дознаватель, утративший перспективу, самое неприятное. Земцев знал это абсолютно точно и больше всего страшился. Состояние это подкрадывается постепенно, незаметно, его нельзя ни упредить, ни подготовиться к нему