инициативе своих опекунов, это позволяет им прожить жизнь без лишних волнений. По странному совпадению, пока я писала этот текст, мой любимый аккаунт @simabossneko был кастрирован. Раньше в потоке фотографий островных кошек Японии время от времени появлялись портреты котов с первозданными гениталиями. Эти фото резко контрастировали с однообразием трогательных домашних животных в моей ленте, но недавно все они были удалены – надеюсь, кто-то просто пожаловался на кошачью порнографию и живые коты остались при своем.

Этот случайный эпизод – лишь один из множества примеров, демонстрирующих, что образы надгрупповых тотемов, циркулирующие в сети, подвержены непрерывной унификации. Современный канон репрезентации кошек в цифровом пространстве включает лишь привлекательные для массового пользователя характеристики, которые резонируют с понятием удобного животного. В свою очередь, удобство мешает нам увидеть в питомцах компаньонов в самопознании и развитии. К созерцательному наблюдению и изменению своих представлений о животных нас подталкивают странные и непредсказуемые звери, такие как слепой кот Шалуп. Он побудил своих опекунов, Настю и Стаса, задуматься о повседневном опыте слепых животных и людей, обсуждать друг с другом их чувства, потребности и проблемы, развивать эмпатию к тем, кто воспринимает мир иначе430. В современной культуре неототемы-трикстеры, сложные нечеловеческие персонажи с потенциалом повстанцев и наставников, встречаются редко, в основном в искусстве, философии и литературе. Художники и писатели достраивают и усложняют усеченные портреты квазитотемов или, напротив, занимаются их радикальной деконструкцией, делая принципиально невоспринимаемыми. Ниже я рассмотрю две радикально противоположные стратегии репрезентации животных – критический антропоморфизм и отказ от репрезентации. Для нас интересен схожий эффект подобных практик, который проявляется в активизации педагогического потенциала неототемов. Предлагая нам изменить оптику восприятия животных, обратить внимание на их отличия от людей, искусство позволяет увидеть в них компаньонов в сопротивлении антисоциальным настройкам современной культуры и наставников в этической оценке своих жизненных ориентиров.

Критический антропоморфизм в поисках инаковости

Критический антропоморфизм в искусстве и литературе акцентирует отличия животных от людей, приписывая им исходно человеческие способности и мотивации (например, дар речи или стремление изменить свою природу)431. В отличие от бытового антропоморфизма – привычки интерпретировать поведение животных, следуя логике собственных реакций на те или иные стимулы, – критический антропоморфизм создает гротескные образы очеловеченных зверей, позволяя нам пережить в воображении последствия таких преобразований и почувствовать, насколько противоестественным является желание видеть на месте животных людей. Один из таких примеров – соблазнительное, но безмолвное (безголовое) женское тело под шкурой лани из серии скульптур Изабель Альбукерке «Оргия для 10 людей в одном теле» (2020). Женщина-лань воспринимается как готовый к употреблению объект, способный удовлетворить спортивный интерес, стать источником сексуального и кулинарного наслаждения. Этот сплав харизматичного животного и женского начал в теле без голоса и взгляда вступает в диалог с безликой Венерой Виллендорфской, эмблемой женского плодородия из позднего палеолита. Ее округлые грудь, живот и бедра – признаки фертильности – в скульптуре Альбукерке сжимаются до параметров Барби, подчеркивая смену предназначения: вместо производства жизнеспособного потомства женщина-лань обещает опыт интенсивного чувственного удовольствия – визуального, тактильного, вкусового. В то же время лишенные речи, лиц и субъектности женщина и лань, два угнетенных «вида», встретившиеся в одном теле, делают друг друга заметными. Выступая из слепой зоны благодаря такому странному союзу, их культурно обусловленная уязвимость однозначно воспринимается как этически проблематичная.

В романе «Все, способные дышать дыхание» Линор Горалик моделирует опыт выявления различий между людьми и животными, навязывая последним дар речи. Развитие речи у не-гоминидов представлено в книге как явление апокалипсиса наряду с оседанием городов, сбоями в системе связи и другими катаклизмами. Внезапно получив возможность говорить по-человечески, животные России, Украины и Израиля начинают рассказывать людям о том, что чувствуют, а это, как правило, боль, страх, голод, обида и раздражение. Они редко выбирают политкорректные слова, зато много фамильярничают, ругаются матом, впадают в истерику, ссорятся друг с другом, стыдят и шантажируют людей их секретами. «Хамштво, – говорит жираф Нбози женщине-офицеру, ткнувшей его ботинком в бедро. – Да вы сношалися… Пахнет от тебя этим самым»432. «Ай! Ай!» – визжит лабораторный кролик Сорок Третий в ожидании удара палкой. Не имеющего отношения к экспериментам над животными Ясю Артельмана рвет от его криков433. Тем временем кролик все еще не понимает, что свободен, что люди не готовы убивать и есть говорящих зверей. «Страшно, – признается игуана, окруженная фруктами, палочками и одеялами (то есть «любовью, заботой и толстым слоем чувства вины»). – Очень страшно. Скоро придут, в одеяло заворачивать будут, ананас в рот совать будут. Очень страшно»434. Страшно всем, в первую очередь людям:

Обретя речь, животные нечаянно для себя обрели субъектность: стали адресатами и субъектами этики, не перестав при этом быть иноустроенными, носителями иных точек зрения, иных логик. Это означает резкое и травматичное для всех сторон расширение пространства этического (а с ним и резкие, еще не вполне представимые трансформации пространства эмоционального)435.

Глубина взаимного непонимания сводит с ума заботливых людей и ожесточает безразличных. В радиоэфире умный енот Мико высказывает предположение, «что мы не должны ждать, когда научимся понимать друг друга… мы очень разные, мы такие разные, что, может быть, мы никогда…», но на этом ведущий перебивает его и завершает трансляцию436. Люди все еще надеются научиться жить вместе с животными, поэтому вслед за серией неэтичных исследовательских экспериментов они организуют для зверей школы, пытаясь вновь сделать их удобными (хорошими): «Все хорошие воскреснут и будут вместе, а все плохие – нет»437. Вывод очевиден: «трудно жить не по лжи»438, без уверенности в собственных представлениях о том, чего хотят животные, без уютных фантазий о безусловной любви питомцев к своим людям, без мифа о невинности и благородстве харизматичной мегафауны – наших излюбленных квазитотемов.

Другой пример критического антропоморфизма – мультсериал «Дикая жизнь» (2020). Его постапокалиптический сюжет рассказывает о повседневных заботах антропоморфных животных из полуразрушенного зоопарка. Людей современного типа в этом мире нет – одни умерли, другие, пережив экологическую катастрофу, мутировали и превратились в монстров. При этом дикие звери стали походить на людей эпохи неолиберализма в их стремлении жить не своей жизнью. Гепард-пацифист Гленн пытается подавить хищнические импульсы и ходит к психотерапевту. Самка дельфина Марни мечтает стать сухопутной, несмотря на то что на солнце ее кожа мгновенно покрывается волдырями. Ленивец Вив литрами пьет энергетики. Терпимая к токсичным веществам коала Дарби439 облизывает ядовитых жаб, чтобы добиться эффекта экстази, и вместо того, чтобы спать 20 часов в