Я был сам не свой от желания стиснуть ее округлые груди, которые были лучшими из всех, которых я когда-либо касался. В полном отчаянии, с детской какой-то решительностью я попытался стащить с нее верхнюю часть ее бархатного одеяния, теряя сознание от мысли, что вот сейчас я снова увижу россыпь родинок, усеявших ее белые плечи и руки. Но собственная моя рука по инерции рвалась ощутить прежде всего прикосновение к ее великолепному, округлому животу. И когда я к нему прикоснулся, меня пронзило ощущение глубочайшего наслаждения, какого я еще не испытывал прежде. Я чувствовал жар ее тела, о котором я мечтал все эти годы, когда представлял, как я прильну к нему лбом и щеками, и жар этот, это тепло жизни растопит лед долгих лет ожидания, заполнивший меня.

* * *

И хотя она сама сделала первый шаг, поманив меня к себе, я чувствовал, что правильнее всего не проявлять сейчас неуместного рвения, а предоставить всю инициативу ей, признавая преимущество любовницы перед любовником. За ней оставался выбор и последнее слово. А я, молниеносно сбросив туфли и носки, освободился от оставшейся на мне одежды и, невзирая на холод, прежде чем она успела раскрыть рот, предстал перед нею абсолютно голым, как в тот день, когда появился на свет — я был, наверное, похож на человека, решившего вброд перейти через реку. Я хотел, чтобы она увидела меня таким, каков я есть; поняла, что я не стыжусь стоять вот так перед ней, и она вольна решать, подхожу ли я ей со всей своей любовью и отчаянием. И, несмотря на изумление, которое, я уверен, она испытала от зрелища моего незнакомого ей тела, которое она была вынуждена была видеть перед собою, я почувствовал и то, что ее страхи постепенно рассеиваются, каким-то образом переплавляясь в желание. И здесь она, быстрым и нервным движением подняв руки, проговорила: «Нет… не здесь, не здесь» — и медленно, даже как-то обреченно пошла по направлению к спальне ее матери. Затем она механически смахнула мой черный надтреснутый шлем с кровати, где я забыл его в то время, как мы рассматривали шкафы, после чего, погруженная в свои ощущения, обернувшись, бросила на меня, шедшего за ней совершенно раздетым быстрый взгляд, как бы опасаясь, что я тут же попытаюсь раздеть и ее, подняла руку умоляющим жестом, скрывавшим в себе тем не менее злость, и проговорила: «Нет… пожалуйста… я сама». Она села на край кровати и медленно, с видимым усилием сняла свои высокие сапоги, а затем после некоторого колебания надавила на несколько невидимых пуговиц на своем комбинезоне и потянула, покраснев от усилий, через голову кофту со слишком узким воротом, совершенно растрепав при этом свою прическу — я видел, что открывшаяся ей моя нагота приводит ее в глубокое смущение, пробуждая чувство стыда, непонятно только, за себя, оказавшуюся в такой ситуации, или за меня. Затем, со странной покорностью, словно добродетельная, верная жена, она сняла свой лифчик, стянула панталоны и вытянулась на кровати, положив голову на подушку в цветастой наволочке. Сейчас она возлежала передо мною, подобно обнаженной натуре на картине прославленных художников — отсутствовали только вазы с цветами и корзины с фруктами. Но взгляд, которым она смотрела на меня, не был ни отвлеченным, ни безразличным. Я видел, что она волнуется и — почему бы? — сердится. «Уж не воспринимает ли она меня, — мелькнуло у меня в голове, — за юного неопытного девственника, не знающего, что делать?» Я знал. Но она сочла нужным предупредить меня, снова подняв руку: «Только без царапин и укусов». Я покорно склонил голову и, переполненный любовью к этой женщине, опустился рядом с нею на кровать и начал покрывать поцелуями ее маленькие ступни — на них были точно такие же ямочки, как и у нее на щеках. Я сразу почувствовал, что эти исполненные откровенного желания поцелуи доставляют ей наслаждение, но испугался, что из-за сотрясавшей меня страсти, кончу, не успев начать, и усилием воли остановился, чтобы снять с нее очки. А затем бережно лег на нее, внезапно поразившись прохладе всего ее тела, прильнувшего ко мне, за исключением ее мягкого округлого живота, излучавшего такое тепло, словно в нем был скрыт некий независимый от остального тела его источник. Я снова стал целовать ее губы и ее большие упругие груди, прижимаясь к ней лицом. При этом я не в силах был понять, почему она уступила мне так быстро… но тут вдруг почувствовал, что она теряет терпение, и не желает более ждать, пока я закончу свои любовные игры; ее рука охватила мой член и направила его туда, где огонь ее желания пылал с не меньшей силой, чем во мне.

Она была четвертой женщиной в моей жизни. Но она была единственной, вызвавшей у меня ощущение, будто я веду огромный океанский лайнер в глубоководную гавань. В отличие от всех остальных, будораживших меня внезапными криками, стонами и глубокими вздохами, она за все время нашего слияния не произвела ни малейшего шума; даже дыхание ее оставалось спокойным и тихим, как если бы, пораженная своей уступчивостью, она заодно лишилась бы возможности получать более сильные ощущения и удовольствие. Оказалось, что она впервые изменила своему мужу — она сочла необходимым сказать мне об этом в тот момент, когда она высвободилась из моих объятий и быстро поднялась, собирая свою одежду. Я поверил ей, и, испытывая гордость, переполнявшую мое сердце, в то же время ощутил некую сочувственную горечь из-за того, что я привнес в ее жизнь. Желая показать, что она всецело может мне довериться, я не пошел за своей одеждой, лежавшей в соседней комнате на полу, а остался нагим, сидя на кровати со скрещенными ногами.

— Ты похож сейчас на того сумасшедшего немца, который на легком самолетике проник в святая святых России, посадив его, в обход всех заслонов на Красной площади, — неожиданно сказала она с какой-то обидой в голосе, собирая растрепавшиеся волосы в тугой узел на затылке. И, видя недоумение на моем лице, добавила со странной улыбкой: — Не пойму, как ты тоже ухитрился проникнуть ко мне в святая святых моей добропорядочной замужней жизни.

Ожидала ли она от меня какого-то ответа? Я предпочел держать язык за зубами и остался сидеть, как сидел, втянув голову в плечи, боясь, чтобы любое, сказанное мною слово, она не восприняла теперь как презрение к ее с Лазаром браку, красоту которого я постиг во время нашего недавнего путешествия и секрет которого я ревниво хотел сокрушить, прикасаясь к ее телу Она натянула сапоги на свои длинные стройные ноги, а когда неожиданно раздался телефонный звонок, сказала самым будничным, без тени тревоги голосом:

— Это должен быть Лазар. — И поспешила в соседнюю комнату.

Она не закрыла за собою дверь, хотя и разговаривала с Лазаром, понизив голос. Но я вовсе не собирался подслушивать их разговор и сидел в углу кровати голый, подобно факиру, расположившемуся возле стены храма, созерцая сумерки, надвигающиеся на спальню старой леди, которая в эту минуту, скорее всего, сидела за чашкой чая в доме для престарелых, не имея никакого представления о том, что происходило в ее кровати. Тем временем ее дочь вернулась уже в пальто и со следами тщательного макияжа на оживленном лице.

— Это не был Лазар, — сказала она, отвечая на мой взгляд и сохраняя полную серьезность, добавила: — Это был друг моей матери. Ты должен быть готов к тому, что ее поклонники будут звонить сюда, и тебе придется давать им номер ее нового телефона в том доме, который я тебе не называю, поскольку ты и так его знаешь.