Она предложила сесть на скамейку в парке, хотя там было сыро. Ее пробирала внутренняя дрожь. Она пыталась вспомнить прошлое, но, кроме Франции, ничего в памяти не всплывало. Отец говорил, что в детстве она тяжело болела. Во время путешествия у нее была сильная лихорадка, из-за которой она забыла все предыдущее. Он сказал также, что прежде она говорила на четырех языках, но после выздоровления владела только французским. Однако какие-то смутные воспоминания о тех давних временах преследовали ее. Иногда в разговоре с дочерями она вдруг употребляла слово из бог весть какого языка. Однажды они смотрели на звездное небо, и она произнесла «stjerne»[23]. Дочери спросили, что это значит, а она и сама понятия не имела.

– Я пообещал, что найду вас, а иначе, наверное, отказался бы от этой затеи. – Камиль достал конверт из внутреннего кармана пальто. – Ваша мать написала это в тот день, когда вас украли.

Лидия рассмеялась было, но тут же зажала рот рукой и охнула. Как бы нелепо ни звучали его слова, они были похожи на правду, особенно если учесть то, что говорила мадам Софи.

– Но ведь мой отец действительно был моим отцом, не так ли? – спросила она.

– Да, – кивнул мальчик. – Он вырос в нашей семье. Его вроде бы усыновили.

– Но если я жила с отцом, то вряд ли можно сказать, что меня «украли»?

– Украли, украли. – Это было как раз то, что он не решался сказать ей все это время. – Отняли у матери.

Лидия пыталась осознать сказанное им.

– Ее привязали к дереву, чтобы она не могла помешать им. Все это время она ждала встречи с вами. Я должен буду что-то сказать ей, когда вернусь домой.

Уже совсем стемнело. Мимо проходили мужчины в пальто, возвращавшиеся домой. Камиль обратил внимание на то, что небо было чернильного цвета, по краям черное как смоль, в центре темно-синее. Лишь кое-где проглядывали более светлые участки. Город был каким-то чудом, и мысль о том, что придется покинуть его, тяготила мальчика.

– А какое отношение имеет моя мать к вам? – спросила Лидия.

– Она друг семьи, а когда-то вместе со своей матерью была у нас служанкой.

– Служанкой? – удивилась она.

– И еще я должен вам сказать, поскольку в нашем мире это имеет значение, что ее мать была родом из Африки.

– Понятно, – протянула Лидия, хотя до конца никак не могла это осознать. Она всегда знала, что она еврейка, жена Анри Коэна, мать троих детей, парижанка, а то, что было до этого, она не помнила. Она вскрыла конверт, который Камиль дал ей. Бумага напоминала на ощупь влажный шелк, она была изрядно помята, но чувствовалось, что ее многократно разглаживали. Буквы выцвели, однако прочитать написанное было можно.

«Любимая моя доченька, звездочка моя, жизнь моя! Добровольно я никогда не отдала бы тебя – ни за какие деньги, ни за какие обещания, даже если бы они убеждали меня, что тебя ждет более обеспеченное будущее. Тебя подарила мне судьба, и никто на земле или на небе не может полюбить тебя больше, чем я. Ты будешь жить так, как захочешь, но всегда останешься моим ребенком, и мы всегда будем принадлежать друг другу, даже если никогда больше не увидимся и не скажем друг другу ни слова».

Лидия вложила письмо в конверт и спрятала руки под накидку. Они были холодны как лед. Она была ошеломлена и вместе с тем не удивлялась, что нашелся человек, который ее так любит. Сначала она не могла произнести ни слова.

– Мне нужно время, – сказала она наконец. – Я должна это обдумать.

– Разумеется, – сказал Камиль. Все-таки он был необыкновенным мальчиком и казался скорее ее сверстником. Мужчиной с Сент-Томаса, который понимал то, что не поймет ни один мужчина, выросший в Париже. Он поднялся, не желая больше мешать ей.

– Что ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросила она.

– Притворюсь тем, кем они хотят меня видеть. – Он ухмыльнулся чисто по-мальчишески. – Но из этого ничего хорошего не выйдет. В конце концов кто-то разочаруется во мне. Либо они, либо я сам.

Она чувствовала, что не готова идти домой. Вместо этого она отправилась в ресторан и сказала, что должна встретиться там с мужем, – иначе ее не впустили бы. Она заказала аперитив и выпила его. Она дрожала от холода и подумала, что мерзнет с тех самых пор, как заболела лихорадкой. Она никак не могла вспомнить, что с ней было до этого, – в памяти всплывали только какие-то обрывки: красные цветы, женский голос, ярко-желтая птица. Она сразу поняла, что отец любил именно эту женщину и писал стихи ей. В принципе, мальчик мог все это придумать, письмо могло быть поддельным, информация ложной. Но она верила, что это правда. Он так долго ходил за ней. Он знал о ней то, чего она сама не знала. Ибо, если это действительно было письмо от женщины, давшей ей жизнь, то Лидия затруднялась определить, кто же она сама такая. Во всяком случае, не та женщина, которая входила в дом мадам Пиццаро.

Подошел метрдотель и спросил, не послать ли машину с шофером за ее мужем, поскольку было немыслимо, чтобы женщина пила в одиночестве. Она покачала головой и попросила записать аперитив на счет мужа. Все казалось ей необычным, как бывает во сне: улицы, по которым ходишь ежедневно, выглядят таинственно, серая каменная мостовая становится вдруг серебряной, затем золотой, а затем вся улица вовсе исчезает.

Когда она наконец пришла домой, в дверях ее встретил обеспокоенный Анри.

– Я уж не знал, что и подумать. – Он обнял ее, радуясь, что с ней ничего не случилось, и даже не заметил, что она не ответила на его объятие. Служанка уже покормила детей и уложила их спать. Служанку звали Ава, она была не еврейкой, а крестьянской девушкой из долины Луары. Лидия никогда не расспрашивала ее о ее семье и не знала, есть ли у нее братья или сестры. Они лишь обсуждали меню обеда, говорили о том, что должен сделать садовник и как быстро, словно весенние всходы, растут девочки. Даже когда Ава сообщила ей о юноше, осаждавшем их дом, Лидии не пришло в голову спросить ее, что она думает по этому поводу и не боится ли его. И теперь Лидии стало совестно, что она никогда не разговаривала со служанкой ни о чем, кроме меню и домашних дел, не проявляла никакого интереса к ее жизни.

Перед сном она подошла к зеркалу в гардеробной и внимательно себя рассмотрела. Перед ней была та же Лидия, и вместе с тем совсем другая.

И отец был прав. У нее были серебряные глаза.

Она перечитывала письмо, когда оставалась одна. И однажды она взяла перо и бумагу и написала ответ: рассказала матери все, что помнила. Как она заболела на корабле, как отказывалась есть и ей давали пить горячий лимонный сок, чтобы победить лихорадку. Она писала, что может говорить теперь только по-французски, причем так безупречно, что ее принимают за уроженку Парижа. Она написала, что иногда ей снятся птицы цвета чирка, танцующие друг перед другом, и она просыпается в слезах. Она писала по одному письму в течение двадцати дней, и в каждом рассказывала какой-нибудь эпизод из своей жизни. Это был своего рода дневник, написанный задним числом и охватывающий весь период от ее болезни на корабле до настоящего момента. Но Лидия боялась отправлять письма почтой – ей казалось, что их украдут, они затеряются и не дойдут до того, кому предназначены. Она складывала их в деревянную шкатулку, в которой хранила сухие лавандовые духи. Время между тем бежало быстро. В начале декабря выпал снег.