Сведения о сопротивлении советских трудящихся против империалистической войны весьма отрывочны. Следует учитывать, что большинство из них исходят от органов безопасности и внутренних дел режима, и в них нередко смешиваются явления совершенно разного порядка: антивоенные настроения — с прогерманскими или черносотенными, с уголовным бандитизмом и т. д. Между тем, нежелание людей воевать за Сталина и правящую бюрократию отнюдь не обязательно означало стремление сдаться нацистам или восстановить дореволюционные порядки, как это утверждала власть.

Наиболее распространенной формой сопротивления было уклонение от призыва в армию и дезертирство. По данным, на которые ссылаются исследователи М.В.Зефиров и Д.М.Дегтев, всего за время войны насчитывалось от 1,7 до 2,5 млн. дезертиров и уклонистов. Против них устраивались широкомасштабные рейды. По статье «за дезертирство» осудили 376 тысяч человек. Были расстреляны примерно 8-10 % дезертиров и 0,5 % осужденных «уклонистов». 212 тысяч объявленных в розыск дезертиров не были найдены. В число отказавшихся идти в армию или бежавших из нее включены также перебежавшие к противнику, и просто уголовники, которые формировали банды и грабили население342, но можно с полным основанием исходить из того, что большинство просто не желало воевать.

Несмотря на ожесточенную идеологическую обработку в армиях обеих сторон, отмечались случаи братания между советскими и германскими солдатами. В частности, такая информация за 1941–1942 гг. подтверждается документами в отношении солдат 55-й армии Ленинградского фронта343, а также свидетельствами очевидцев. Вероятно, и здесь ситуация могла быть различной. Иногда речь шла об антивоенных настроениях, а иногда — об агитации военнослужащих противника за сдачу в плен344. Очевидец рассказывал о случае «братания» советских и германских солдат в начале 1942 г. под Харьковом: «Немцы кричат: «Русские, не стреляйте, идемте вниз, поговорим, покурим». Смотрим, идут к нам, остановились посередине, без оружия. Мы тоже вышли, подходим, они предложили поменяться: они нам сигареты, мы им наш табак. Постояли, поговорили, как могли и разошлись. Вернулись в окопы, летит наш комиссар: «Вы что, с ума посходили? Не сметь ходить к немцам!». На следующий день, когда немцы опять предложили встретиться, мы отказались, и они не вышли»345.

Werth A. The year of Stalingrad. New York, 1947. P.107.

К актам неповиновения, хотя и не носившим «осознанного» характера, относятся и случаи мести жестоким командирам и начальникам. Тот же очевидец рассказывал, как некий лейтенант застрелил двоих солдат, которые не могли идти так быстро, как он им приказал, и повалились на снег от усталости. «В первом же бою его в спину застрелили»346.

Мощная антивоенная агитация шла в блокадном Ленинграде. Рабочие на заводах в конце 1941 г. говорили о том, что власти «питаются хорошо» и ничего не делают для облегчения голода населения и что необходимо требовать увеличения нормы питания, бастовать, а если власти не прислушаются — восстать и «повернуть оружие в обратную сторону». В адрес лидеров партии и правительства посылались анонимные письма, в которых говорилось: «Мы, рабочие, просим прибавки хлеба, нам надоело работать голодными по 12 часов и без выходных дней. Если не прибавите, то идем бастовать. Нам нужен хлеб, нужна воля, долой войну! «Эту записку пишут сотни рабочих, чтобы дали хлеба, а иначе сделаем забастовку, поднимется все, тогда узнаете, как рабочих морить голодом»347.

В городе распространялись листовки с призывом к стачке. «Долой войну, долой этот строй, который уничтожает нашу жизнь. К 25 декабря надо восстать, — говорилось в прокламации к рабочим завода им. Марти. — На Кировском заводе уже бастовали, но рановато. До 23-го надо сговориться по цехам, а 24-го связаться цеху с цехом. 25-го утром к работе не приступать, но только организовано — одиночек расстреляют. Вперед, рабочий класс, рви оковы рабства, не верь врагам». В листовках, написанных рабочими и найденных на Московском вокзале в декабре 1941 — январе 1942 г., власть обвинялась в том, что она выводит войска из города, но заставляет население оставаться и голодать. Авторы призывали идти в парткомы и решительно требовать хлеба, громить склады и магазины, а если ситуация не изменится — сняться с фронта и «всем уйти из города» 348.

В ряде промышленных районов страны вспыхивали голодные бунты и забастовки. В августе-октябре 1941 г. происходили волнения, забастовки и массовые невыходы на работу на текстильных предприятиях Ивановской области. Причинами недовольства, по признанию властей, стали снижение заработной платы (у квалифицированных ткачей она упала с 800 до 400 рублей), ухудшение снабжения и нехватка хлеба, невнимание начальства к нуждам рабочих349. Непосредственным поводом стала информация о подготовке к вывозу из Иваново оборудования ткацких фабрик и хлеба, что оставило бы жителей без работы и без продовольствия. В октябре на Меланжевом комбинате, фабриках им. Балашова, им. Дзержинского, «Красная Талка» в Иваново вспыхнули стачки. Рабочие (преимущественно женщины) прекратили работу, начали распаковывать ящики, в которые были уложены станки, избивали начальников и сотрудников НКВД, ходили от предприятия к предприятию, призывая присоединяться к выступлению, угрожали взорвать паровозы и вагоны, чтобы не дать эвакуировать технику, требовали снижения норм выработки и улучшения снабжения. Выступления были подавлены, а их активные участники арестованы и осуждены (в том числе, трое человек расстреляны). Случаи отказа от работы на текстильных фабриках области отмечались и в марте 1942 г. Во второй половине 1942 г. волнения перекинулись на г. Шуя. В июне на ткацких фабриках города люди бросали работу из-за продления рабочего дня, необеспеченности продовольствием. Рабочие жаловались на то, что «на фабрике такие порядки, как при крепостном праве», а начальники грубят и едят досыта, в то время как другие голодают350.