Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это правда?!
Она упала на колени перед стариком. Он высоко поднял руки, чтобы она не испачкалась о мазки и потеки свежей краски, сползавшие по его запястьям, локтям и тылу ладоней.
— Стал бы я тебя обманывать, госпожа. Я слежу за твоим путем по земле давно. Поцелуйтесь, родные. Жаль, что я уйду с лица земли тогда, когда придет твой час, госпожа, платить по счетам.
— Разве я уже не все оплатила?!
Женщина и мальчик, счастливые, рванулись друг к другу и крепко обнялись. Мальчишка прижался весь к нагой женщине, не стыдясь ее наготы — ведь это была его мать, родная мать. Старик не соврал ему. Он не врал ему все эти годы, рассказывая о ней. А он думал, это были старые яматские сказки. Да разве вся жизнь человеческая не похожа на сказку, на старинную восточную повесть, рассказанную искусным, меднолицым морщинистым стариком-сказителем?!
— Не все. Ты сама знаешь, что не все. Сказать тебе, кому ты должна? И кто на земле еще должен тебе?
Она затрясла головой. Не надо, старик. Она сама и так все помнит. Ее память, загрызенная многими собаками, сегодня вернулась к ней.
— А теперь ложись. Ложись на спину. Животом вверх. Я распишу твое солнечное средоточье — живот и грудь, обитель Аматерасу. Богиня зари летит с небес, видит тебя, ты ее соперница. Николай, возьми баночку с алой краской!
Она легла навзничь на скамью. Старик наметил у нее на груди и животе сложный рисунок свинцовым карандашом и кисточкой из меха куницы.
— Здесь будет написано о любви, — прошептал он еле слышно, и щелки его глаз подернулись блеском мгновенных слез. — Только о любви, моя госпожа!..
Она вздрогнула, закрыла глаза. Сейчас нежная ласка кисточки сменится острой, пронзительной болью иглы.
— Как твое имя, старик?.. ведь столько лет прошло…
— Юкинага.
— Это древнее имя?
— Незапамятное. Так звали деда моего деда и его деда в свой черед. Далеко в глубь времен уходит мое имя. Женщины ведь тоже старались, рожали мальчиков, чтобы род Юкинага не угас и не затерялся во тьме больших ночей. Для этого надо было любить. Женщине мужчину, и мужчине женщину. Исполнялась и воплощалась Тайна Двойного. И ты нашла ее под Луной. Ты…
— А-а-ах! — крикнула Лесико и дернулась всем телом — игла, обмокнутая в краску, глубоко вошла ей под сердце. — Больно!.. Здесь же сердце, старик Юкинага!.. Здесь же сердце!..
— Именно так, сердце, — спокойно сказал Юкинага, втыкая иглу и вынимая ее, созерцая красную линию, растекшуюся изгибистой змеей под смуглой кожей. — Сердце и есть. Ты бы хотела, госпожа, любить и не страдать?.. Любить — и не знать великой боли, что прошивает сердце и тело насквозь, как дратва — сапожную кожу?.. Потерпи… чуть-чуть… этот рисунок останется навек.
Мальчик Николай стоял рядом, глядел на возвышенья смуглых холмов груди матери. Он когда-то, совсем маленьким, сосал эту грудь, глотал сладкое материнское молоко. А она была без разуменья. Она ничего не помнит. Кровь за нее все вспомнила. Кровь.
Ходуном ходил, сугробом вставал, поднимался снеговым холмом живот. Дышали, раздувались ребра. Тонкая талия вздрагивала. Шея выгибалась. Ключицы взблескивали, мышцы сводило короткими судорогами. Все прекрасное тело жило, дрожало, страдало. В страданье была сила жизни. Неистовое счастье жить.
Мальчик сжал губы и зубы. Глядел пристально. Запоминал.
Он был уже достаточно взрослым, чтоб осознать и запомнить все.
Старик продолжал свою работу. Вздыхал, полоскал кисть в свежей воде, раскупоривал баночки с густой тушью.
— Я продолжаю летопись жизни твоей; летопись Мира, госпожа, — на теле твоего сына. Ты можешь ее прочитать. Ее прочитает и его первая возлюбленная, и все последующие его возлюбленные, а их будет у него много.
Она рванулась с лавки. Глаза ее горели, переливались, слезы стояли в них, как вода в колодце.
— А кто прочитает мои иероглифы?! Кто узнает мои письмена?! А если я… никому больше на свете… никогда… а только… только ему… кроме него — никому…
— Этого я и хотел, Лесико-сан, — с достоинством отвечал художник по телу, нанося новые мазки. — Ты убоишься показывать кому-нибудь, кроме него, единственную тайну свою. Впрочем, я не неволю тебя, не кладу запрета. Ты вольна распорядиться собою, как хочешь. Ты царица своей жизни. Ты можешь промотать все свое состоянье и пустить по ветру. Можешь сжечь себя на костре. Можешь выйти голая на площадь, раскинуть руки и закричать: распните меня взглядами своими!.. узнайте мою тайну вместе с тайной мира, — и я не огорчусь, ибо такова будет воля твоя, а не моя. Да будет воля твоя, госпожа!
Он вздохнул, отошел от нее на шаг, обозревая дело рук своих — ее расписанное богато и сложно, часто дышащее, прелестное тело.
— Хорошо, — кивнул он сам себе печально, — очень хорошо. Я сделал, что хотел. Теперь дело за тобой.
— Что я должна делать? — спросила она пересохшими, как в бреду, губами. Она вспомнила вкус сока, терпкий вкус яматского ананаса, кружку у своих припухших в жару губ.
— Жить так, как жили в любви все любовные пары, о коих написал я на твоей груди, на твоих ребрах, на твоем животе и бедрах твоих, госпожа. Я запечатлел все любовные пары в великой любви — вот Дидона и Эней обнимаются, а она тянет к нему руки уже с зажженного костра, а вот царь Соломон и девица Суламифь жарко целуют друг друга в винограднике; а вот Вирсавия и царь Давид изъявляют друг другу ласки свои у прозрачного бассейна, налитого зеленой водой, а вот… вот Ипполит и Федра, мачеха его, на ложе ночью, в неистовой страсти своей, и эта любовь, что считалась преступной, в небесах очистилась и омылась и засияла ярко, как звезда Фай-Чжу, ее в России называют Чагирь; а вот, гляди, здесь, где тайное тайных всякой женщины сокрыто, здесь, внизу нежного живота твоего, я нарисовал красный иероглиф — и он означает — ТЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ… и это ты и он, он и ты, великий возлюбленный твой; ты с ним живешь, ты с ним умрешь. Вы оба повторите любовные подвиги тех, бывших до вас, но вашу любовь повторить никто не смеет… и не сумеет. Зачем? Ваша любовь — это ваша жизнь. Она поднимется над всеми войнами. Она победит все смерти. Она…
Лесико положила руку себе на низ живота. Покраснела. Засмеялась счастливо.
— А он… не заругается, когда эти рисунки и надписи на мне увидит?..
— Нет! Не бойся. Он же узнает себя в письменах. Он постарается соблюсти обряд по пророчествам его. Одевайся. Вот тебе халат.
Он бросил ей на лавку старенький бязевый халатик, в разных местах тщательно подштопанный. Она села на скамье, ежась, и завернулась в него, как не заворачивалась в шиншилловую шубу.
— Юкинага… а что значит пророчество?.. Пророчества сбываются?.. И что они такое?.. Это когда кто-то предскажет тебе событие, или расскажет вещий сон, и все сбывается… случается?.. да?..
Старик улыбнулся. Он сидел на корточках и мыл длинные иглы и колонковые кисти в банках с чистой холодной водой, которую приволок из кади, стоящей в кладовке, Николай.