Я еще прогуливаюсь по Плесси-ле-Водрёю, но с тяжелым сердцем. Мальчишки заняты полезным трудом, пытаясь подражать невероятным усилиям гитлеровских молодежных отрядов на том берегу Рейна: вместе с царственным Жюлем III и с племянником Жюля они заготавливают дрова для приюта престарелых. Каждый день утром, в полдень и вечером мы собираемся в гостиной слушать новости по радио. Теперь мы всю жизнь будем слушать новости. А скоро будем их смотреть. После Даладье и Рейно будет Петен со своими речами, де Голль с воззваниями, их голоса в ночи, голоса без лиц. «Честь и родина. Говорит свободная Франция…» Мы закрывали двери и окна, гасили свет, сидели почти в полной темноте, и мой дедушка-монархист искал на карте при слабом свете приемника, где находится Сталинград. Потом будет освобождение Парижа, перестрелка в Нотр-Дам, уход генерала, коронация Елизаветы Английской, Дьенбьенфу, похороны Черчилля 13 мая, снова де Голль, путч генералов, снова де Голль, его знаменитые пресс-конференции, его телевизионные беседы, когда он подпрыгивал на стуле, расставляя руки в стороны, его выборы и его референдумы, его категоричные слова в мае «Я не уйду… Народ спохватится…», решительное «Нет» французов кандидату в диктаторы, его уход и его смерть. Мы вступали в 1939 году не в историю, которая не прекращала развертываться, а в непосредственное общение с ней, с ее образами и откликами. Мы окунались тогда в историю, и она нас больше не отпустила от себя.

И вот я снова прогуливаюсь по Плесси-ле-Водрёю, прогуливаюсь не без тяжести на сердце. Смотрю на стены, на крашеные потолки, на старые портреты в гостиной, на книги в библиотеке. От каких только драм им удалось спастись! От страшных пожаров, от людских страстей, от войн и революций. Выдержат ли они все это и в дальнейшем? Каким хрупким вдруг показался мне наш мир, ранее такой прочный, мир, уцепившийся якорем за вечность! Я возвращался в гостиную. Дедушка, по-видимому, только что слушал новости по парижскому радио. Он сидел в глубоком кресле в стиле Людовика XV, обитом потертым шелком красновато-бурого цвета, уснув над какой-нибудь газетой. Это могли быть «Тан», «Журналь де Деба», «Фигаро», «Аксьон франсэз». Из большого деревянного ящика со слабо освещенной шкалой и тремя круглыми ручками под ней доносится негромкий голос, может быть, Жана Саблона или Рины Кетти. В лучшем случае — Шарля Трене. Я слушал немного вместе с ним. Несколько лет спустя, очень скоро, появилась и сохранилась, как в воображаемом музее восковых фигур, заполняющем нашу память, где-то между де Голлем и Брижит Бардо, Эдит Пиаф, такая живая, со своими аккордеонистами и недолго задерживающимися любовниками. Я поднимался к Анне-Марии, чтобы попросить ее пойти сказать нашему молодому настоятелю, что мы ждем его на ужин. И находил ее на чердаке, целующейся с Робером В. Покраснев до корней волос, они говорили, что ищут в сундуках старые платья, чтобы нарядить во что-то Веронику. Старые платья… чтобы нарядить… Ну что ж, ладно Я посоветовал им спуститься, причем желательно порознь. Я проходил через кухню и выходил через гостиную: так, из комнаты в комнату по замку, получалось два километра в день. Брал моего Мориака, моего Мальро, «Богатые кварталы» Арагона, последнюю книгу Морана. Мир заканчивался. Завтра начиналась война.

18 июня, в час, когда люди обычно пьют чай, в большую гостиную замка Плесси-ле-Водрёй вошел немецкий полковник. Ожидая его, дедушка стоял с побледневшим лицом, опершись обеими руками на спинку кресла, в котором обычно сидела за рукоделием или с книгой моя матушка или тетя Габриэль. Полковник остановился на пороге, в проеме двери, которую ему открыл старый Жюль. Щелкнул каблуками. По-военному отдал честь. Дедушка ответил кивком головы.

Пруссаки, как их называл дедушка, оккупировали на этот раз замок вторично. А в 1815 году, после Ватерлоо, мы принимали там русских. В январе 1871 года мой дед, тогда четырнадцатилетний подросток, видел, как приехали немецкие уланы. Я мысленно предположил, что, возможно, в своих жестах, в своей позе, в сдержанном приветствии он подражает своему деду, каким тот был в 1871 году. А еще я подумал, что и тот дед тоже, вероятно, повторял поведение своего отца в год падения императора. Интересно, что всякий раз побежденным оказывался режим чуждый, а то и враждебный нам. Ну да ладно! Во времена обрушивавшихся на Францию несчастий по крайней мере одна вещь — причем самая важная — оставалась тождественной самой себе: семья.

Полковник говорил по-французски с легким акцентом. Позже мы узнали, что он написал диссертацию на тему о воинском духе в творчестве Альфреда де Виньи. Я стоял в нескольких шагах позади деда и, возможно, тоже пытался учиться у него, как вести себя в будущем при каком-нибудь очередном завоевателе. В армию не взяли ни Клода, из-за его руки, ни меня, по состоянию здоровья. Но нам обоим удалось попасть в тыловые части, и мы поболтались какое-то время между Самброй и Шельдой, потом — между Амьеном и Бове. От Клода я перестал получать вести. К этому времени Жак и Робер В. уже погибли, но мы этого еще не знали. Сам я оказался в 10-й армии генерала Альтмайера, потерпевшей крах и перешедшей 10–12 июня в непосредственное подчинение Вейгана. 18 июня утром я очутился в десятке километров от Плесси-ле-Водрёя, решил заехать туда, отоспаться, а потом как-нибудь продолжать отступать к Луаре. Лег я в постель, буквально свалившись с ног, часов в одиннадцать. А где-то в пятом часу в мою комнату вошла Анна-Мария. Я слышал, как она бежала по коридору, так же, как она топала, когда звонил единственный в замке телефонный аппарат, стоявший в комнате дедушки, и она кидалась туда первой, потому что знала, что это звонили ей и что звонил Робер. На этот раз то был не Робер. Да и откуда, из каких заоблачных далей, из каких подземных глубин, со ртом, забитым землей, Господи, с окровавленным лицом, мог он звонить? Анна-Мария без стука распахнула дверь и крикнула: «Немцы!»

Немцы! Итак, они были уже здесь. Пришли из Померании, из Нижней Саксонии, из Шварцвальда, от берегов баварских озер, с холмов, где празднуется Вальпургиева ночь, из городов со старинными университетами и из тихих городов с дышащими легендой названиями. Они перешли Рейн и Мёз, Арденны, Марну, Сену и двигались к Луаре, к тем двум морям, о которых в свое время мечтали варвары. И вот они готовы были ворваться в наш дом с его священным прошлым. Я успел подумать, что у меня на глазах творится история, пригладил волосы, застегнулся на все пуговицы, кое-как расправил помятую форму и кинулся в гостиную, где меня ждал дед. Он обнял меня и крепко прижал к груди. Несколько секунд спустя в гостиную, где, по преданию, Генрих IV ухаживал за одной из моих прабабок, красавицей Катрин, вошел полковник фон Вицлебен. Сюда же сто пятьдесят лет назад вошли несколько человек с пиками и топорами и арестовали двух членов нашей семьи.

В медленном движении истории, полном зигзагов, нерешительного застоя и остановок, возникают вдруг сопровождаемые болью и кровью сгустки насилия во всей их относительной простоте: взятие Константинополя турками в 1453 году, открытие Америки в 1492 году, победа под Мариньяно в 1515 году, Французская революция, Трафальгар в 1805-м и Ватерлоо в 1815 году. С июня 1940-го и до освобождения Парижа в августе 1944 года Франция находилась под пятой Германии. В ее истории это осталось как серо-коричневое пятно. События в такие моменты набирают стремительный темп, как в тех фильмах, где люди вдруг начинают бегать и суетиться как сумасшедшие. Однако память запечатлевает все гораздо легче, чем в мирное время, когда все дни похожи один на другой. Дело в том, что перемирие, события в Мерс-эль-Кебире и Дакаре, нападение на Россию, Пёрл-Харбор, вступление Америки в войну, высадки союзников одна за другой — вот опорные пункты, оставшиеся в памяти. Жизнь семьи моей продолжает в эти мрачные годы насыщаться историей. В 1940 году погибли Жак и Робер В. в 1942 году Филипп опять уехал в Испанию, в 43-м арестовали Клода, а в 44-м — меня, в 1945 году Мишеля приговорили к смертной казни — такими вот то белыми, то черными камешками отмечал свои зловещие услады Бог семьи и армий.