Эти люди вышли из очень скромной среды. Дед их торговал вином не то в Кемпере, не то в Ване. Отец женился на дочери коммерсанта из Кемпера и стал понемногу скупать лавочки, склады, конторы, заводы и менее чем за тридцать лет скопил состояние. Пока между нами не было речи о том, чтобы породниться, нам и в голову бы не пришло упрекать семейство В. в низком происхождении. Я, кажется, уже говорил, что глупо ли это или мудро, но мы не проводили никакой разницы между бретонским моряком и послом Республики, между главой правительства и торговцем вином. Были мы и были члены нашей семьи, были дальние родственники, был настоятель, был Жюль и его сыновья и были все остальные — Ротшильды, Рокфеллеры, Эйнштейны, учитель из Русетты, жандармы в Вильнёве, министры и депутаты, уголовники и семейство В., которые были для нас не выше и не ниже, чем председатель палаты в Кассационном суде, главный советник Счетной палаты или же какой-нибудь мусорщик. А вот бакалейщик, шорник и весь остальной ремесленный люд, проживавший в Плесси-ле-Водрёе, находились где-то на полпути между этими неравными частями общества и всего мира. Случилось так, что наша маниакальная сдержанность, доброжелательность и неотразимая, надо полагать, смесь высокомерия и вежливости подтолкнули семью В. к сближению с нами. По иронии судьбы эта семья находилась на подъеме, а мы — на спуске. С каждым годом мы становились все беднее, наша роль в обществе падала, нам грозила полная потеря престижа, мы стали уже делиться на противостоящие лагеря. А они, наоборот, являли собой образ счастья и удачи. Они, если хотите, были тем, чем сто лет до того были находившиеся во всем своем блеске Реми-Мишо, только без темного и тревожного элемента, без отречений, без высоких мучений. Комичная сторона ситуации состояла в том, что им в нас импонировали прежде всего традиция и строгость правил, тогда как сами мы уже начали отказываться от этого наследия прошлого. Робер В., старший сын, стал появляться на конных соревнованиях, на модных балах, посещать дома семейств Ноай и Монтескью-Фезенак, причем появился он там как раз тогда, когда Пьер вышел из этого блестящего мира, где он царил, когда дядя Поль покончил с собой, а Клод переходил на позиции марксизма. Семейство В. проникалось иллюзиями, от которых мы отказывались. Но это была еще одна причина, по которой они восхищались нашей непринужденностью, нашим поведением, нашим безразличием к перипетиям истории, то есть ко всему, что оставалось нам от прошлого, утонувшего в бурлящем мире современности.

Робер В. был высоким, красивым, спортивным молодым человеком без малого тридцати лет, с черными напомаженными волосами. Он отлично сидел в седле, был хорошим охотником, водил свою «тальбот» на рекордных скоростях, безупречно говорил по-французски, в отличие от своих родителей, и в общем скорее внушал симпатию. Но единственным его настоящим козырем было то, что он появился в нашей жизни в тени Адольфа Гитлера с его бредовыми речами, особенно зажигающими в периоды равноденствия. Чтобы представить вам, какими были для нас 1938 и 1939 годы, скажу, что это было время безвременья. Все другие годы позволяли строить какие-то планы, вели к чему-то, вписывались в определенную траекторию. А 1938-й и 1939-й были как бы заключены в скобки и заведомо вели в тупик. Мы застыли в выжидательной позе. Глядя на пролетавшие мимо дни, недели, месяцы, все ждали какого-нибудь чуда: что умрут Гитлер, Геринг, Геббельс и Гиммлер, что они перейдут в либеральную веру, что рухнут одновременно национал-социализм в Германии и большевизм в России. Что нам виделось в будущем? Чудо, возможно: мама и дедушка рассчитывали еще в какой-то степени на предсказания Нострадамуса и на фатимскую Богоматерь. Или же на катастрофу, которую, как мне кажется, все внутренне ожидали. Во всяком случае, в течение двадцати или тридцати месяцев, предшествовавших войне, мы уже тогда вычеркивали это время из истории, из нашей жизни, из реального течения времени. Эти месяцы не шли в счет. Это был кошмар, отсрочка, воображаемый период, ошибка, исключение, жуткое ожидание рассвета осужденным на казнь. Даже Филипп с его взглядами тоже только и ждал, когда же мы выйдем из этого длинного ущелья между скалами и пропастями истории: для французского националиста перспективы выглядели весьма смутными. Но на протяжении всей этой отсрочки, на протяжении всего этого шествия между топорами и стрелами Анна-Мария скакала верхом в лесу Плесси-ле-Водрёя, где мы скрывались от немецких газов, скакала вместе со своим братом Жан-Клодом, с кузеном Бернаром и с Робером В.

Вы, конечно, понимаете, что с самого раннего детства и до последних предвоенных месяцев, когда она стала краситься, Анна-Мария пользовалась лишь минимальной свободой. В те времена страсть еще находила чистые небеса, чтобы разразиться затем в них со всей мощью природной стихии. Пьер и Урсула, несмотря на собственный образ жизни, очень внимательно следили за дочкой, со всей строгостью прусского и французского воспитания. Когда Урсула начала отдаляться от семьи, забота об Анне-Марии легла главным образом на плечи ее дядюшек. Жак, Филипп, Клод и я ревниво следили за строгим соблюдением семейных правил. Особенно трогательно было видеть, как Клод старается совместить свои убеждения с самыми что ни на есть традиционно условными принципами воспитания. Только благодаря Судетам, благодаря ожиданию войны, благодаря отсрочке ее, благодаря затянувшимся каникулам в нашем убежище Анна-Мария смогла в течение нескольких месяцев видеть Робера каждый день. И дедушка, и все мы тем меньше имели оснований для беспокойства, что Робер был женат. Неудачно, но женат. Он очень рано женился на дочери депутата крайне правого толка, но расстался с ней уже через полтора года. Депутат этот не раз имел стычки с дядей Полем, обвиняя его в уступках республиканцам. Все это — угроза немецкого вторжения, невозможность строить какие-либо проекты, несвобода Робера, приличные убеждения его тестя, такая здоровая и спокойная жизнь в Плесси-ле-Водрёе без каких-нибудь ночных кабаков и даже без кинотеатра, — все это позволяло молодым людям вместе скакать в фамильном лесу под невнимательным, безразличным и насмешливым наблюдением издалека Жан-Клода или Бернара. Ну пусть погуляют на чистом воздухе. Что может быть полезнее прогулок среди дубрав и сосновых рощ. Но не успело закончиться лето 1939 года, как в Плесси-ле-Водрёе разразились сразу три катастрофы: была объявлена война, дочь кухарки Марты, брошенная любовником, осталась одна с грудным младенцем на руках, а Анна-Мария объявила всем в округе, что выходит замуж за Робера В.

Выйти замуж за Робера В.! Плутовство аргентинского дядюшки, проделки Полины, трио Пьера, Урсулы и Миретты, фашизм Филиппа, вступление Клода в коммунистическую партию, самоубийство дяди Поля не вызвали такого шока, как эта ошарашивающая новость. Фамилия, среда, серость жениха — все это было уже даже и не столь важно. Но он был женат. «Он же ведь женат, малышка. Ты понимаешь?.. Он женат. Ж-е-н-а-т…» Ей объясняли это состояние находящегося в браке человека, как если бы она была глухой или идиоткой, как если бы мы искали какой-то язык, который доходил бы до ее пошатнувшегося рассудка, как если бы она вдруг сошла с ума. Но она на все доводы спокойно отвечала: «Ну что же! Разведется». И опять удар молнии. Развестись? Нет, она поистине сумасшедшая. От кого она набралась таких ужасных понятий? От матери? От дядюшки Клода? Может, из бесед со мной? Дед, мужественно противостоявший республике и демократии, скандалу и прочим бедам, разорению и упадку, смерти Бога и Народному фронту, задыхался от негодования. Развестись! Только этого еще не хватало! Еще и это свалилось на его голову! Когда-то ему говорили, что дело Дрейфуса было поиском истины, а социализм — поиском справедливости! Вот они — плоды новых времен и современного мира: его правнучка хочет выйти замуж за разведенного. Ход размышления и причинно-следственные связи были не вполне очевидны. Но для дедушки все было ясно. Бедняга Робер, от всей души проявлявший крайний антисемитизм и ненавидевший социализм, болтался как дурак посреди всей этой суматохи, поставившей под сомнение полвека эволюции. И Клод тоже не знал, как разрешить эту проблему: ну не обидно ли отстаивать великие принципы свободы и прогресса ради торжества какого-то там идиота-буржуа, придерживающегося крайне правых убеждений?