Все газеты на улице, все плакаты на стенах, все радиостанции в эфире нас убеждали: для этой нации юмористов все складывалось как нельзя лучше в этом худшем из миров. Но главное: это действительно было так. Сколько издевались над Полем Рейно с его лозунгом «Мы победим, потому что мы самые сильные!». И мы были самыми сильными. Не было на свете ничего сильнее промышленно-развитой демократии. Ей понадобилось только четыре года, чтобы убедиться в несостоятельности своих грез. Но эти четыре года, эти пятьдесят месяцев, эти тысячи пятьсот дней и тысяча пятьсот ночей весь мир, наши английские кузены, украинцы, польские евреи, сам Гитлер и мы, все мы их прочувствовали на своей шкуре.

Конечно, международная политика не занимала нас полностью. Она составляла обрамление, в котором продолжали развиваться мелкие эпизоды нашей повседневной жизни. Анна-Мария флиртовала. Были ли у нее любовники? Не думаю. Тогда еще нет. Но она подолгу разговаривала по телефону, что приводило в отчаяние моего деда, еще не привыкшего к прогрессу современных средств связи; когда жила в Париже, то поздно возвращалась домой, ужасно злоупотребляла косметикой и, надо признать, много времени проводила у патефона, слушая джазовые записи, что очень раздражало ее дядюшек Клода и Филиппа, а также прадеда. По примеру Анри Виду и Женевьевы Табуи около тридцати миллионов французов, не считая совсем дряхлых стариков и грудных детей, стали экспертами в дипломатии и стратегии.

Филипп очень любил женщин, Пьер и Урсула вели поначалу вместе, а затем порознь, вы уже знаете какую, жизнь, аргентинский дядюшка и кузина Полина все еще поставляли во время бесед по вечерам за столом сюжеты для семейной хроники. Но вот что вопреки всему оставалось для нашего клана священным делом, так это брак. Замечательным в браке было то, что он находился как бы на перекрестке страсти и материального интереса, нежности и силы, устремлений телесных и душевных, денежных и божественных. Он был одновременно и полезен, и безупречен с нравственной точки зрения. Надо же, какое счастье! Посягать на такое не следовало ни в коем случае. Брак не был свободен ни от размолвок, ни от кризисов. Но они у нас оставались, насколько это возможно, покрытыми тайной.

Мы долго отдавали предпочтение тайне перед скандалом. Мы скрывали наши проступки и противоречия вместо того, чтобы ими хвастаться. Скорее всего, именно поэтому кое-кто из наших недругов обвинял нас в лицемерии. Разумеется, накануне Второй мировой войны мы уже придерживались иных взглядов, чем в конце XIX века. Мы уже почти не вспоминали о певичках, танцовщицах и куртизанках высокого полета, о Даме с камелиями или Эмильене д’Алансон. Куртизанки вымерли, а мы стали жениться на еврейках, представительницах буржуазии, иностранках. Но по многим причинам — общественным, религиозным, традиционалистским, а может быть, и экономическим — развод еще не стал у нас делом привычным. Мы не разводились. Нельзя! Даже Пьер с Урсулой не развелись. Нет, мы не разводились. До начала XX века, до войны 1914 года и даже, возможно, немного ближе к нам по срокам до конца первой трети века и новой политической ориентации дяди Поля мой дедушка принципиально не принимал у себя ни евреев, ни активистов-республиканцев, ни франкмасонов, ни разведенных людей. Во всяком случае, бабушка никогда их не принимала. После смерти бабушки исключения стали иметь место, причем все чаще и чаще. Прежде всего приходилось встречаться с кем-нибудь из родных, совершивших ошибку. А потом жизнь стала такой, что уже невозможно было обойтись без республиканцев и без евреев. Мы и сами в конце концов обращались в веру, если не иудейскую, то, во всяком случае, в республиканскую. Но в отношении развода мы оставались непреклонными. Бог, общество, семья, нравы, традиция — все сходилось на прочном браке. Уступить в этом вопросе значило бы уступить во всех остальных. И мы упорно за него держались. Однако после того, как Республика, евреи, социализм и любовь к переменам постепенно подточили семейные устои и проделали в них зияющие бреши, совсем не осталось причин, по которым развод, в конце концов, не присоединился бы к ним. И в один не очень прекрасный момент он присоединился к длинному ряду потрясений, которые обрушивались на нас после смерти короля в сочетании с такими напастями, как индивидуализм и права человека. При этом активным союзником развода оказалась Анна-Мария.

В предвоенные месяцы, полные бессильного ожидания и мрачного возбуждения, в воздухе витало нечто вроде какого-то романтизма. Игра началась, кости были брошены. Было слышно, как они катятся вдоль Рейна, по Данцингскому коридору, по дорогам Силезии, среди грохота наступающих танков, свиста военных флейт и дроби барабанов с изображением свастики. Наша судьба ускользала из наших рук. Ею распоряжался посредственный художник-примитивист, безработный фельдфебель. Мы снова переживали конец нашего света. Естественно, семья наша уже попривыкла: ведь вокруг нас все рушилось уже в течение более ста пятидесяти лет.

Может быть, в вашей памяти еще задержалось мое мимолетное упоминание о наших соседях по имению, очень снисходительных к Христофору Колумбу. Кстати, их немного неправильная манера говорить по-французски и смешила и раздражала моего деда. Поскольку их дети и внуки еще живы, мне трудно полностью воспроизвести здесь их фамилию. Семейство В. состояло из славных людей, чуточку смешных, еще больших консерваторов, чем мы, честно построивших свое состояние на носках и прочих трикотажных изделиях. Они были снобами. В нас было много недостатков, много смешного, несколько пороков и даже какие-то отвратительные стороны. Но, разумеется, снобами мы не были. Почему же? Потому что под нашей простотой, под нашей доброжелательностью, под экономической деградацией, под нашими идеологическими и социальными превращениями еще явственно просматривалась одна черта: сознание собственного превосходства. Деньги нас не прельщали, как и положение в обществе, как и титулы, как и элегантность: с этой стороны, слава Богу или слава истории, у нас всего было предостаточно. Интеллектуального снобизма у нас тоже не было: и реакционеры, как мой дед, и социалисты, как двоюродный брат, — все мы непринужденно себя чувствовали, сохраняя свои убеждения и чаяния. Мы жили не для того, чтобы эффектно выглядеть, мы не имели привычки вынашивать задние мысли, людей и вещи мы ценили за то, кем и чем они являлись, мы чувствовали себя уютно в своей оболочке. Даже Клод, страдавший от того, что носил нашу фамилию, недолго задержался между двумя стульями в политическом и социальном плане и очень скоро покинул идеологический no man’s land. Очень скоро он стал чувствовать себя совершенно непринужденно и в «Юманите», и среди товарищей по интернациональным бригадам, сошелся с Мальро. Между нами и нашими вкусами не было ничего постороннего. То, что нам хотелось иметь, мы имели, а на то, чего не имели, смотрели с презрением. Мы слегка презирали заработанные деньги. Ну так мы и потеряли эти деньги. А другие, остальные деньги, мы никогда не зарабатывали их: они всегда принадлежали нам в виде земли и лесов. Мы не страдали той ужасной завистью, что у нас нет того или другого. Мы были, если хотите, ближе к гордыне, чем к тщеславию, ближе к самодовольству и благодушному высокомерию. Быть может, таким образом мы действовали себе во вред, сами давая в руки истории розги, чтобы нас наказывать. Я не настаиваю на том, что были мы во всем безупречны. Но мы не были снобами. А вот члены семейства В. были снобами.