— Твою мать! — от неожиданной догадки у Зорина затряслись руки, кадык нервно заходил вперед-назад. — Твою! Мать!

Кирилл резко шагнул навстречу бродяге, забыв о брезгливости, схватил его за горло и рывком вздернул с земли.

— Сука! — Зорин ждал, что в нос ему ударит мерзкий, чуть сладковатый запах давно немытого тела, готовился получить ударную дозу многодневного запойного перегара. Но дергающийся в его хватке мужик не пах абсолютно ничем, даже той бодягой, бутылка из-под которой осталась внизу, рядом с насиженным бомжовым местом. — Убью, мразь! Отец не добил, а я добью!

— Зорин, Зорин! Хорош! Отпусти меня! Что ты накинулся на старика?! — в вопле пьяницы послышались панические нотки.

Они придали Кириллу сил и злости, он ощутил обычно чуждый ему азарт — кровавый, исполненный мстительной жестокости.

— Это ты-то старик? — Зорин впечатал молящего о пощаде в стену и нанес ему удар под дых. Вопль тут же превратился в хрип. — В пенсионеры подался?!

— 3-зорин…

— Двадцать лет уже Зорин!

— Кирюша, пусти, пожалуйста, Кирю…

— О, даже имя мое вспомнил? — юноша смотрел на врага в упор, не мигая. — Похвально для старика.

— Мне нужно тебе сказать…

Их головы соприкоснулись; две пары глаз — бегающие, загнанные, и неподвижные, как у змеи, налитые кровью и ненавистью — оказались напротив друг друга. Зорин, единственный наследник своего героического отца, предательством лишенный всего, и Лыков, некогда коммунистический лидер, утративший силу и власть.

— Говори, товарищ Лыков. Чего морщишься? Надоело быть товарищем, так подался в господа? — Кирилл чуть отстранился и выразительно осмотрел своего противника. — И как оно, нравится? В глаза мне смотри, подонок! Нравится, спрашиваю?!

Что-то мелькнуло в глубине лыковских зрачков, на неуловимую долю секунду загорелся и тут же потух неясный огонек. Ярость? Желание убить?

— Может, ты ждешь, чтобы простой красноармеец Зорин поклонился в ножки ганзейскому господину Лыкову? Ты скажи, не бойся. Я за правду не убиваю… Я тебя за другое убить хочу!

— Задыхаюсь! Мне… трудно дышать… я… болен… — в расширившихся от страха зрачках новоиспеченного гражданина Ганзы не осталось и следа от таинственного огонька, только готовность унижаться и вымаливать себе жизнь. Жалкие минуты жалкой жизни.

— Знаешь, а я даже рад, что мы встретились, — Кирилл ухмыльнулся. — Очень приятно видеть тебя таким. И мой отец, погибший как герой, защищая родную станцию, был бы рад. Рад видеть, что предатель получил по заслугам! Потому что самая ужасная смерть лучше такой жизни!

— Я… знаю! Но… моя дочь…

Теперь уже дыхание сбилось у Зорина. После неудавшегося самоубийства он старался не вспоминать об Ирине. Вот уже месяц, как она перестала ему сниться. Вот, кажется, сегодня в первый раз он подумал о бывшей любви, и то лишь потому, что имя шлюхи напомнило… И вдруг, через неполный час, такая невозможная встреча! И опять Ирина…

— Что твоя дочь?

— Сомов… — слова никак не шли из горла Лыкова, застревали, упирались, отказывались ему подчиняться.

— Да ты живее можешь?!

— Он убил моего Петю… сына… А теперь… забрал последнее… Ирину.

Кирилл молчал, стараясь успокоить бешено забившееся сердце, и ждал.

— Я не могу умереть… зная, что моя девочка… отдана врагу… что она целиком в его власти… Ты прав… я все потерял… но это единственное… что еще можно исправить… Нужно ее… спасти… ты можешь помочь…

— Что ты мелешь, старый дурак?! — Зорин чувствовал, что насквозь лживые речи спятившего предателя должны вызывать в нем злость, ненависть, но не ощущал ничего, кроме трепыхания сердца и стука крови в висках. Он накручивал себя, распалял, жаждал трезвости и ясности мысли, но получилось совсем неубедительно — даже для самого себя.

— Да мне дела нет до Сомова, а тем более — до твоей дочери! — проговорил Кирилл через силу, наконец-то убирая руку с горла Лыкова.

— Ты молодой и, прости, глупый! — восстановив дыхание, Анатолий заговорил горячо, с невероятным надрывом. — Боже мой, какой глупый! Ты ничего не знаешь и не понимаешь! Позволь мне тебе объяснить, давай поговорим!

— Мы уже говорим, — Зорин косо ухмыльнулся, но голос выдавал его волнение.

— Отпусти меня. Зайдем в бар. Сядем… спокойно… не спеша… Нам необходимо очень многое обсудить, — Лыков вновь задыхался, давясь короткими, рублеными фразами, хотя пальцы Кирилла убрались с его шеи.

Анатолий Лыков украдкой поглядывал на своего собеседника. Сын некогда самого грозного и опасного, а ныне мертвого врага сильно изменился. Раньше мальчишка казался Анатолию желторотым сосунком, не способным ни на что серьезное, мало-мальски мужское. В сравнении с родным Петей — сильным и опытным бойцом, вражеский сыночек казался задохликом, бесполезным бременем на шее Зорина-старшего. Не выглядел он суперменом и сейчас — ни богатырской стати, ни бугрящихся мышц. Но, все-таки приходилось признать, зоринское отродье стал другим. В глазах светилось поменьше дури — не той молодой и озорной, что была у Пети, а бессмысленно-интеллигентской, так свойственной слабакам, никогда не знавшим настоящей жизни. Смерть папаши, предательство обожаемого Сомова и изгнание не могли пройти даром, не оставить печати на этом еще не взрослом, но уже и не детском лице.

Лыкову не было нужды врать самому себе, он прекрасно понимал, что сидящий перед ним Зорин-младший заматерел, несчастья его не сломили, хотя, по всем прикидкам, должны были. Нет больше инфантильного юнца, которого всякий способен обвести вокруг пальца. Ирина смогла, Сомов смог, но ему, Анатолию Лыкову, достался не юнец, а наученный горьким опытом, ничему не верящий человек, уже почти мужчина, боец…

Анатолий не сдержался и едва заметно улыбнулся собственным мыслям.

— Чего скалишься, вражья морда? — подвыпивший Кирилл все еще продолжал борзеть, но уже без прежнего запала. И Лыков это отлично видел.

— Я предлагаю тост. Подожди, Кирюша, не перечь раньше времени. Эта война лишила нас самых важных людей: тебя — отца, меня — сына. Отвернулись от проигравших и живые, но сейчас не о них. Давай помянем наших с тобой мертвых? За Ивана Зорина, за Петра Лыкова!

Кирилл несколько секунд колебался, решая, то ли послать Анатолия, то ли… И все же он взял рюмку, не чокаясь, как и полагается по давнему печальному обычаю, выпил до дна.

— За мертвых.

Лыков последовал его примеру:

— За мертвых.

Несколько минут сидели, не произнося ни слова, и каждый думал о своем, вспоминая собственную беду. Первым молчание нарушил Анатолий:

— Вину перед сыном, которого отпустил на смерть, я искуплю лишь тогда, когда отомщу его убийце. Собственно, об этом я с тобой и хотел потолковать. Нас многое разделяет, но враг у нас с тобой теперь общий. Это ты понимаешь? — он остановил пытавшегося что-то возразить Зорина жестом руки. Жест получился властным, даже чересчур властным и никак не вяжущимся с тем образом, что Лыков талантливо разыгрывал перед Кириллом последние полчаса.