– …Спи, Верста, спи, тупая ты, как я не знаю что, спи, чего ты плачешь, что я тебе сделал, я просто так – пошутил, я ему не хотел говорить, что Анька умерла, а этому Плотникову я сам завтра напишу, ну не буду же я сейчас вставать и письма писать, у меня руки не двигаются, ну перестань, я тебе серьезно говорю – перестань, давай-давай, повернись на правый бок – дам овса тебе мешок, приходи к нам, тетя-кошка, нашу мышку покачать. Ты, Верста, пойми: Анька меня несколько раз просила никому ничего о ней не рассказывать…

Вся подушка была вывожена в мокром, разведенном слезами Версты сигаретном пепле, одеяло комом выпирало из пододеяльника, а Верста рыдала и рыдала – столь горько, что я вылетел прыжком из постели – хрястнула под пяткой спичечница – и, прижимая ладонью к ребрам онемелое от грохота сердце, рявкнул:

– Заткнись, гадина!!!

И Верста, длиннючая, Коломенская, воздвиглась на кровати, трясясь крошечными дряблыми молочными железками, головой чуть ли не под потолок, удвоилась черною тенью:

– Пошел вон, подонок, сука, жиртрест…

Жиртрест, не чуяный двадцать лет без малого, мгновенно насел на меня раскаленным конусом – с головы до ног, – и я заплакал, бросился на Версту, повалил, смешав с одеялом, придавил кучу всем своим жиртрестом, отыскал личико Версты, сдавил по ушам руками и стал мыть языком, вылизывать, захлебываясь нашими общими слезами и соплями. Верста ворочались, поджимала ноги – а через десять минут сомлела…

– Откуда ты знаешь это слово?

– Какое?

– Жиртрест.

– Ты обиделся, да? Не надо, хорошо? Ты очень красивый.

– Нет, не обиделся. Откуда ты знаешь слово? Ты ж еще маленькая, даже когда я в школе учился, так уже почти никто не говорил.

– Братик мой старший научил – мне было лет шесть, а я помню… Видишь, я тоже гениальная, вроде тебя.

– Ты одна гениальная, а я мудак.

– Витька, тебе Россия снится?

– Верста, объясни мне одну вещь: почему тебе все можно – и мистика, и сновидения, и все такое прочее, – а мне ничего нельзя?

– Мне снилось, что я приехала в Ленинград и звоню с вокзала папе… В смысле, хочу позвонить, а у меня только тутошние монетки, а двушек нет. И я боюсь попросить, чтобы не узнали, кто я такая… К чему бы это.

– К дождю.

– Опять не хочешь говорить! Ты же знаешь.

– Я только насчет себя знаю.

Пять часов утра. Сидит Верста на постели, коленями подбородок подпирает; шею Версте сгибать почти не приходится. Вот и еще одну ночь я хитро перебыл, обманул Анечку с Верстою: первая не пришла ко мне по холмам, вторая – не заснула.

Ни слова правды никому и никогда… А днем – посплю.

Еще бы хоть сколько-нибудь да вот так перебыть.

– Зачем ты это все устроил вчера?

– Верста, ты же знаешь, что я ради красного словца продам мать и отца. А ради Красной Шапочки продам Дюймовочку.

…Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль – с добрым утром, с новым счастьем, – бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки – гренку; бодрый я готовит Версте на завтрак…

– Витька, – сопит Верста, – дай поспать, не громыхай…

Не громыхаю.

Лезу в шкапик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина – красные в белый горошек, малмала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» – отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки – в «Крупе».

Ни слова правды никому и никогда, как и подобает умным, неодушевленным предметам.

На улице Судей, между заведением «Демис Руссос» и шашлычной братьев Кадури, есть подворотня без ворот, тупиковый коридор, заканчивающийся калиткой, покрытой голубым, с фигурной надписью: «Бюро знакомств “РОЗИ” – от и до». Сейчас после «до» и бюро не обслуживает. Возле калитки сидит на корточках Шоши – в колготках, непрозрачных в районе исподнего, и черной майке. Шоши тридцать два года, а ее дочке – семнадцать. Родила Шоши от своего папы, но дочка все равно получилась красивая. Дочку зовут Циона. Она, Циона, родила недавно дочку от своего дедушки – Шошиного папы. Шошин папа в свое отцовство не верит. Он-то считает, будто Шоши родила выблядка и Циона родила выблядка – от неизвестных вонючих ашкеназийцев .

Ашкеназиец, если кто не знает, – это такой гнусный Мойшеле-хитрован, родом из Польши, жрущий фаршированную рыбу и варенную в сахарной воде морковь, чиновник или министр, разъезжающий на собственной машине по всему миру. Гад ползучий, член парламентский!

Вонючие ашкеназийцы при первой же встрече посыпали Шошиного папу порошком ДДТ, перевезли в домик из гофрированной жести и социально обеспечили. А Шошин папа в отместку за все это дул напиток арак, торговал по мелочам запрещенными травками и спал со своей дочкой.

Постепенно все перемешалось: гофрированная жесть износилась, жильем стала улица Судей, среди вонючих ашкеназийцев нашлись люди с сердцем, а среди братьев- сефардов обнаружились сволочные деловары, строительные подрядчики и фаршированные гнилью чиновники.

Брат-сефард, если кто не знает, – это такой отличный крепкий парень, настоящий мужчина, родом из Северной Африки, проливающий пот и кровь за наше Государство и ни черта за пролитие не получающий. Прямой человек, открытая душа.

«РОЗИ» не работает, закрылась до утра, а Шоши до утра – открыта.

Кинуть палку с налета, без единого прикосновения к Шошиным семидесяти килограммам, как какой-нибудь Лебедь-Леде, стоит всего пятьдесят сиклей. Но где ж он, искусник? Приступает клиент к примыканию, но хоть раз да зажмет Шошины буфера в припадке страсти, полапает, еще и целоваться полезет. Целоваться не позволяется никому, а палка с зажимом стоит сто сиклей. И – платят, не связываются. Шоши и сама может крепко отметелить, и на ее крик выходит папа – Моррис Абарджиль. Моррис выходит в шортах, в кожаной курточке на голое тело и в красном гоночно-жокейском кепарике с длинным козырьком; кепарик прикрывает лысину, но в целом Моррис молод: ковбойские складки на вытянутой будке, бакенбарды до уровня мочек ушей – чернота леопардовых пятен пополам с никелем. «Рыжон» пятьдесят пятой ближневосточной пробы висит на цепке, пылает сквозь грудную волосню.

Моррис может убить.

А дочка Шошина торчит на стульчике в баре “Holy Land” – напротив британского консульства. Кровавый померанец – волосы Ционы, одета она в джинсята снежного цвета с надписью “Minifuck” на правой ягодице, босоножки у нее из серебряного волокна, а мужская сорочка-безрукавка изготовлена компанией «БОСС». На три номера больше, чем нужно. Так и нужно! Все равно прокалывают сорочку ее соски. Двадцать волосяной толщины браслетов на Ционином запястье, а на шейке придерживает шнурок золотое имя – Ziona…