представляли кавалерийские турмы[478], но были и регулярные пехотные части, несущие гарнизонную службу в особо важных крепостях.

Примечательно, что в византийской армии конфликт пехоты и кавалерии, по сравнению с западным рыцарским войском того времени, был выражен заметно меньше. Разумеется, кавалерист был более ценной боевой единицей и получал более значительное содержание в виде дополнительного жалования или увеличенного размера земельного участка. Поэтому переход из пехоты в кавалеристы воспринимался как повышение социального статуса, а обратный становился очень серьезным взысканием[479].

Однако непреодолимой сословной границы между ними не было. В глазах общества и своих собственных они были представителями одного сословия, а военные наставления рекомендуют при необходимости спешивать всадников, а во время мира тренировать их принципам боя в пехотном строю.

Интересный материал для понимания ментальности служащих регулярных тагм дает сфрагистика. Так, офицеры, а порой и некоторые рядовые схол, имели свои личные печати — моливдовулы. Д. Несбитт отмечает: «Использование свинцовых печатей было распространенной практикой, встречавшейся во всех слоях общества, начиная от императоров… и заканчивая обычными священниками и простыми дельцами»[480].

Очень часто на них помещались надписи религиозного характера с призыванием Бога: «Христе Боже, помилуй раба Твоего Мегалона» («Χριστὲ ὁ Θεὸς ἐλέησον τὸν δοῦλόν σου Μεγαλονᾶν»), «Святая Троица, Боже наш, помоги рабу Твоему… патрикию… и стратигу Сицилии» («Ἀγία τριὰς ὃ θεός ἡμων βοήθει τῷ σῷ δούλω… πατρικίῳ… καὶ στρατηγῷ Σικελίας») и Богородицы (значимая черта службы в столичной тагме, ведь именно Мария считалась главной покровительницей города): «Богородице, помоги своему рабу Даниилу-доместику, аминь» («θεοτόκε, βοήθει τῷ σῷ δούλῳ Δανιὴλ δομεστίκῷ ἀμήν»), «Богородице, помоги Георгию, экскувиту и викарию» (Θεοτόκε, βοήθει Γεωργίῳ ἐξκουβίτορι καὶ βικαρίῳ) «Матерь Божия, помоги Епифанию стратилату» и др[481].

Позже печати с подобными формулами появились и у турмархов — командующих регулярными контингентами фем, имевших часто и придворный чин. Причем текст с обращением к Богородице, судя по всему, стал стандартной формулой для офицеров, связанных со столицей[482].

Военнослужащие императорских тагм морально были более стойкими и, возможно, лучше соответствовали образу «христолюбивого воинства». По крайней мере они во многом поддерживали догматические взгляды василевса. Так, созданные Константином V тагмы (равно как и руководящий состав фемного войска) были опорой трона еще и в официальной политике иконоборчества[483]. Даже после смерти этого императора они оставались верны его памяти.

Об этом ярко свидетельствует случай, произошедший при открытии Седьмого Вселенского Собора, когда воины столичных полков сорвали первое заседание, угрожая собравшимся клирикам применением оружия. Возможно, их и имел в виду патриарх Никифор[484], говоря, что вторую волну иконоборчества поддержали, наряду с прочими, некоторые «разжалованные воины», под которыми вполне можно понимать военнослужащих столичных тагм, начавших свою карьеру при Константине V, а потом впавшими в немилость при иконопочитателях.

Именно поэтому желание Ирины иметь под руками верных ее политике людей было разрешено вполне в духе эпохи — она сформировала свою постоянную тагму арифмов (вигла), проведя заодно чистку в старых подразделениях.

Примечательно, что когда иконопочитание вновь победило в 842 году, то именно глава этого подразделения был послан арестовать патриарха Иоанна Грамматика — признанного вождя второго иконоборчества[485]. Причем задержание прошло довольно грубо, и патриарх был ранен или, по версии Продолжателя Феофана, в расчете на сочувствие и жалость толпы, сам себе нанес раны кинжалом.

Логично предположить, что хотя рядовой состав и офицерство были людьми весьма религиозными, духовенство особого пиетета у них не вызывало. Для объяснения этого феномена следует понять специфику ромейской религиозности.

Т.А. Сенина весьма интересно ее описывает в приложении к проблеме иконоборчества: «Искренняя религиозность рядового византийца и его преданность христианской вере не подразумевала непременного знания богословских тонкостей… для правительства и епископата главной была формальная принадлежность верующих к государственной церкви… символическое единство Церкви и Империи, которое привлекает божественное благословение. Для большинства рядовых верующих, напротив, главной была личная преданность христианской вере, которая далеко не всегда ассоциировалась напрямую с епископатом: не важно, почитает ли иконы тот епископ, которого поминают в нашем приходском храме, важно то, что сам я иконы почитаю, а значит, не отступаю от православия. Именно поэтому большинство верующих в период иконоборчества так легко переходило от православных к еретикам и обратно, в зависимости от того, какое исповедание считалось государственным: люди просто не отождествляли свою личную веру с верой епископата»[486].

Сказанное с некоторыми поправками можно приложить и к военным: хотя они в большей степени, чем гражданское население, были носителями идеологии христианского царства во главе с василевсом, тонкости богословской полемики оставались для подавляющего большинства из них закрытыми. Император, даже принимая сомнительные догматические позиции, оставался законным Помазанником Бога, которому надлежит оказывать послушание. Вина за неправедный приказ ляжет на того, кто его отдал. Духовное спасение воина зависит от его житейской праведности и личной веры, которая не отождествляется автоматически с императорской даже при исполнении внешних знаков такого единства.

Однако это будет справедливо далеко не во всех случаях конфронтации клира и императорской власти. Во-первых, всегда находились даже на светских должностях люди, которые не могли слепо выполнять любой приказ властей, рассчитывая, что на небесах их оправдают из-за «внутреннего неприятия» позиции императора. Более того, Церковь осознанно стремилась через демонстрацию примера святых воспитать более глубокое понимание истин веры и необходимости искренне и полностью следовать своим внутренним убеждениям.

Во-вторых, вдали от Константинополя нажим власти заметно слабел. О.Р. Бородин довольно ярко показывает, что с VII века основная часть византийских контингентов в Италии формировалась уже из местных жителей, воспринимавших Папу как своего духовного отца и испытывавших явное неудобство, когда возникали споры между ним и императором. Поэтому в конфликтах Константинополя и Рима они все чаще стали становиться на сторону последнего[487].

Таким образом, получается, что религиозные настроения в армии средневизантийского периода, как по силе убеждений, так и по догматической направленности, во многом зависели от местности призыва. Поддержать сторону императора в конфликте светской и духовной власти в большей степени были готовы столичные подразделения. Во многом именно среди них развивалась иконоборческая концепция императора, одновременно светского и духовного главы страны.

Теперь обратимся к проблеме мотивации византийских воинов. Помимо естественного денежного вознаграждения в виде регулярной платы (если таковая полагалась) и доли захваченной добычи многие воины достаточно явно руководствовались и вполне высокими мотивами.

Пример аморейских мучеников показывает, что уровень последних был довольно высок даже перед возможностью принятия мученической кончины. Взятые в плен в 838 году при обороне города Амория после нескольких лет плена сорок два офицера приняли смерть в 845 году, отказавшись