И вот тут-то и проявляется, говоря языком наших героев, весь размах той хронической болезни, которую когда-то диагностировал Ключевский. Привычно считалось, что она относится к неким «ложным» личностям, выходцам из низших слоев общества, и к их приему у народа. Вероятно, именно такой смысл вкладывал в это слово Ключевский. Но народ осмелился зачислить в разряд «ложных» и правящих царей. Именно этим утверждением открывалась первая глава данной книги: самозванство – норма политической истории России. Суть этой истины самодержавного строя, которую удалось выявить благодаря самозванству, можно сформулировать так: царь-самодержец и нищий-самозванец равно самозваны. А значит, они взаимозаменяемы. Выявить эту истину, чтобы борьба за «землю и волю» стала возможной, – вот функция так называемой «наивности», которую крестьянин демонстрировал, оказывая поддержку проявившемуся в его деревне самозванцу. Но эта наивность служила и практической функцией веры русского народа в Бога, который – в его глазах – может делегировать только справедливую власть.

В этой книге я опровергаю два тезиса. Первый: самозванство было возможно благодаря миропониманию «наивного» народа, его вере в природную доброту царя и вследствие общей «отсталости» страны. Соответственно, самозванство исчезло, как только Россия преодолела «феодальную стадию» развития и встала на путь капиталистического развития. Второй тезис: захват власти большевиками знаменует полный разрыв с прошлым. Этот тезис равно близок двум диаметрально противоположным историографическим традициям: адепты одной приветствуют Октябрьскую революцию, сторонники другой – отвергают ее, ища в ней корни тоталитаризма. Между тем самозванство – сам термин, обозначаемые им практики и особенно вся совокупность факторов его зарождения и формирования – не исчезло ни в 1861, ни в 1917, ни в 1991 году. Верные принципу воспринимать всерьез слова участников исторического процесса, мы должны преодолеть соблазн закончить нашу книгу здесь, ибо вопрос, вынесенный в название данной главы, актуален и для советского периода.

Иллюзия разрыва. Начиная с первой половины XIX века мы видим постепенную эволюцию термина «самозванчество», а самих самозванцев в первоначальном смысле этого слова становится значительно меньше. Трансформация самозванчества от сакрального и чудесного к банальному мошенничеству связана с появлением на сцене истории новых субъектов действия, представителей городской культурной и карнавальной среды, а также различных аферистов. Эта перемена не была ни резкой, ни окончательной. Колебания между повседневным обращением к божественному и тягой к сугубо земному, к политике, сместились в начале XX века в сторону земного. После революции 1905 года поле современной политики расширилось. Русская революция 1905–1917 годов была многообразна и разнородна, но идея народного суверенитета, похоже, успела прочно утвердиться в умах. Глядя на происходившие изменения, можно было подумать (и многие думали), что политика окончательно освободилась от религии.

Большевики, новые самозванцы. Только в переломные моменты, в минуты волнения и тревоги, идет ли речь об индивидуальном или коллективном чувстве, слова начинают звучать в полную силу, раскрывают весь свой смысл. Именно в таких условиях родились слова «самозванство» и «самовластный» и именно тогда они стали использоваться как орудия обвинения. Мы встречаем их и в советское время. Ниже я приведу примеры использования слова «самозванцы» в раннесоветских источниках, которое как бы возвращают прошлое в актуальную повестку дня. В 1918 году в газете ЦК партии эсеров «Дело народа» читаем: «Помните: самыми большими демагогами-льстецами были всякого рода самозванцы, садившиеся на шею народа Большевики демагоги. Они льстят народу, уверяя, что народ всесилен и может уже теперь начать социалистическую революцию». В 1921 году один молодой инженер писал Ленину, что, если ситуация в стране не улучшится, «труп Твой растащат по Москве, как труп Самозванца», намекая на эпизод трехвековой давности с Лжедмитрием I и грозя вождю той же участью. Одиннадцатого февраля 1924 года, спустя две с небольшим недели после смерти Ленина, киргизский отдел ОГПУ сообщал о смерти «самозванца», то есть Ленина, и что второй, то есть Троцкий, скоро последует за первым. В декабре 1929‐го некий Александр Присняков, попавший в жернова насильственной коллективизации и, как он утверждал, лишившийся всего, написал в «Крестьянскую газету», что «я власти нисколько не боюсь, не боюсь этих сволочей, разбойников самозванцев, оборванцев, мошенников, грабителей, разорителей всей России. Долой жидов от власти, долой хулиганов, долой бывших каторжан этих дураков грабителей обязательно прогонят с престола, которые засели нахалами, самозванцами…». Слово «самозванцы» стирает здесь всякое различие между прежними «разбойниками» и большевиками, между царским престолом и советской властью.

Обращение к Антихристу. Имя Антихриста веками сопровождало самозванство. После 1917 года оно стало чуть ли не обязательным элементом крестьянского дискурса и выступлений несогласных: «Советская власть не от Бога, а от Антихриста». Хотя восприятие этих слухов не везде было одинаковым, в большинстве случаев слухи вызывали беспорядки и затрудняли действия советской власти на местах по коллективизации. Образ Антихриста был частью мировосприятия прошлого, но всегда выступал провозвестником будущего. Через Антихриста народное толкование перемен объединяло будущее и прошлое в настоящем.

Сначала власти, а потом и историки обратили внимание на сходство упоминаний об Антихристе в СССР и слухов петровской эпохи. Историчность толков о Петре и слухов о советской власти должны быть рассмотрены в концептуальном контексте соответствующей эпохи. Только тогда можно подойти к этой аналогии не как к сходству антихристов XVIII века и 1930 года, а как к аналогии отношений, используя формулировку философа Поля Рикёра. Попробуем прояснить суть этих отношений.

Отождествление русских царей с Антихристом вскрывало деспотический и религиозный характер режима. В XX веке, когда уже имели место революция 1905 года и расширение политической сферы, старорежимные понятия самозванчества и Антихриста казались атрибутами прежнего строя, предшествовавшего современной форме политики. Однако запрос на активное использование образа Антихриста сохранился и после расширения политического поля в России. Экспроприации, репрессии, всевозможные поборы и произвол властей вызывали в памяти самые мрачные картины недавнего прошлого. Аналогия между колхозной и крепостной системами становится расхожим мотивом в разговорах крестьян. Но было бы ошибкой сводить тему Антихриста только к воскрешению этого пласта прошлого, ибо его образ заключал в себе и ближайшее будущее. В самом деле, когда мы спрашиваем себя о корректности этой аналогии, мы не можем оставаться только в рамках сравнения коллективизации и крепостного права, поскольку обращение крестьян к теме Антихриста было реакцией на насилие советской власти во имя коммунистического будущего. Наше вопрошание относится и к будущему, к будущему же было приковано и внимание общества, именовавшего власть Антихристом. Поэтому речь советского крестьянства, выворачивая наизнанку привычный ход времени, осмысливала прошлое из перспективы будущего, с опорой на диалектику прошлого и будущего и их пересечение в настоящем. Будущим-прошлым были одержимы все участники процесса коллективизации (для правительства это перспектива построения коммунизма, для крестьян – наступление Антихристова царства), но, имея за плечами определенный опыт, все они, по выражению Рикёра, были «затронуты прошлым». Однако «поле опыта» (Рейнхарт Козеллек) у всех разное. Что именно в будущем, предлагаемом правительством, заставляло крестьян выбрать из пространства своего опыта фигуру Антихриста?