Жить, всему удивляясь. Материал, изложенный в предыдущих главах, отражает феномен, удивительный во многих отношениях. Удивление можно смягчить, объяснив его наивностью суеверного народа, готового верить каким угодно небылицам. Сгладятся странность языка и действий участников исторического процесса, уйдет удивление и вместе с ним все трудности понимания. Известный историк Арнальдо Момильяно недавно напомнил нам о роли удивления в отношении Другого: Полибий, по его словам, «производит впечатление историка, который скорее узнает, чем открывает. Ему недостает способности удивляться». Или можно, напротив, жить всему удивляясь, потому что это, как утверждает Гадамер, дает возможность «продвинуться дальше, достичь новых глубин знания». Что мешает нам понять самозванство? Задачи данного исследования – восстановить неправдоподобие того, что выходит за наши границы, признать существующий между нами разрыв, дать удивлению пробить брешь в нашем языке, которая позволила бы нам реконструировать концептуальные и символические связи в речи русского крестьянина. Самозванчество удивляет нас количеством участников, многовековой историей, широтой охвата пространства и населения империи и, наконец, своими последствиями. Как получалось, что народ, имевший многовековой опыт общения с самозванцами, продолжал собираться под их знаменами, невзирая на короткий интервал, который порой отделял «явление» одного самозванца от другого в одной и той же местности, и на то обстоятельство, что во многих случаях лица, примыкавшие к самозванцу, знали, кто он на самом деле, а вероятным следствием их действий были кнут, Сибирь, смерть под пытками?

Историчность самозванства. Самозванчество – явление удивительное, но не маргинальное. Оно описано во многих гениальных произведениях русской литературы. Наряду с историками писатели и поэты рассматривали его как центральное и характерное явление национальной истории. «Самозванство становилось стереотипной формой русского политического мышления, в которую отливалось всякое общественное недовольство», писал Ключевский. Если мнение о центральном месте самозванчества в политической истории России не вызывает никаких возражений, то вытекающее из него представление о преемственности этого явления, якобы всегда бывшего одним и тем же, надо отвергнуть как лишенное историзма.

Конечно, есть внешняя сторона самозванства, которая кажется неизменной на протяжении всей русской истории. В каком бы веке оно ни случалось, самозванец – это тот, кто принимает имя, отличное от его собственного, и присваивает себе звание, которого он в действительности не имеет. В широком смысле в России систематически называли самозванством совокупность поступков, в которых пускалось в ход противопоставление «подлинный – ложный». Мнимая регулярность опиралась, таким образом, на повторяемость одного и того же слова. Речь как бы шла об одном продолжающемся явлении, объединенном общим смысловым ядром, которое меняло лишь формы в зависимости от обстоятельств места и времени. Например, отметины на теле сменили фотографии, подмененные на документе, удостоверяющем личность. Однако анализ показывает, что эта преемственность было лишь иллюзией. Мы переводим термин «самозванство» двумя разными словами, autonomination (буквально: самозванство) и imposture (мистификация), – и это способ выделить две исторические эпохи, совсем разные по миропониманию, способу осмысления политики, понятийному аппарату, в которое включалось русское слово, по значению и по исторической структуре, которое это слово синтезирует. Первоначальное значение слова самозванец – тот, кто не был избран Богом. И использовалось оно в религиозной мысли. Например, в 1732 году Ларион Стародубцев, лже Петр II, надиктовал много писем, в которых утверждал, что он проявился. В следующем году Иван Минитский объявил, что он царевич Алексей, и, будучи арестован, оправдывался тем, что во сне Христос дважды приказывал ему «явиться» среди людей, и добавлял, что все время думал, «как явиться». Выше мы отмечали, что историки обнаружили факты сходного словоупотребления во второй половине XIX века. Политика оставалась включенной в религию. Легитимность монарха, как и самозванца, зависела от воли Бога. Но легитимность требовала подлинности, а та заключалась в физическом теле, в конкретной личности Избранного. Общественное недовольство систематически возбуждало сомнение в его подлинности, ибо Избранник должен был быть существом совершенным. А если он таковым не был, ему отказывали в легитимности.

Пределы самозванства. Восстановить историзм самозванства – значит также определить пределы его возможностей. Отметим два из них. Когда народ отказывал в легитимности конкретному царю, он не высказывался ни о его особе и ее подлинности, ни о системе, если только это не происходило во время восстания. Этот предел самозванство как форма народной борьбы преодолеть не могло. В отсутствие попыток поставить под сомнение существующий политический и социальный строй перемена ролей не угрожала ни крепостному праву, ни деспотизму как принципу организации отношений между властителями и подчиненными. В 1765 году уже упоминавшийся Кремнев, выдававший себя за Петра III, обещал отставному лейтенанту, который жаловался на свою бедность: «Я тебе дам людей», т. е. крепостных, в случае победы. Участница Пугачевского бунта без обиняков заявляла: если бы мы победили, то вместе с нашим царем стали бы сейчас господами, а нынешние господа были бы в таком же положении, в каком они держат нас.

Значение самозванства в истории России. Стремление представить себе мир русского крестьянства прошлых времен и его отличие от нашего мира с учетом историзма, то есть пределов наших собственных понятий, заставляло нас с самого начала исследования держать в голове вопрос: какую истину выражало крестьянство, когда присваивало легитимность претенденту и отказывало в ней монарху на троне? Иначе говоря, каковы были функция и значение самозванства в России?

По завершении Смутного времени, весь XVII век, самозванство выражало разрыв в народном представлении о власти: рассматриваемая как собственность Бога, вложенная в символическую фигуру царя, она отделялась от личности конкретного монарха, призванного сделать невозможное: доказать своими поступками, которые отвечали бы интересам и чаяньям народа, что он подлинный Избранник Божий. Самозванство сделало очевидными и два других момента, явившихся следствием этого разрыва: сакральность царя истончилась или даже дала трещину, а трон превратился в трофей. Конечно, на возникновение этой последней идеи сильно повлияли царская чехарда в период Смуты и политика Петра Великого, особенно в сфере престолонаследования. Но воплотили эту идею наглядно сначала участники восстания Разина, постепенно отодвинувшие на задний план Алексея Михайловича и противопоставившие ему вымышленного бесплотного царевича, а после них – бесчисленные самозванцы, наводнившие империю после кончины Петра Великого. Те аспекты, которые мы сейчас сжато обрисовали, напоминают этапы пути, ведущие к наиболее полному воплощению искомой нами истины. Чтобы лучше обосновать ее определение, напомним об одном небольшом эпизоде, который, подобно той крошечной песчинке, что вызывает поломку гигантского механизма, с полной ясностью демонстрирует свою «темную», непонятную природу. Речь идет о небольшом эпизоде 1831 года, когда крестьяне, стоя на коленях перед Николаем I, выразили ему недоверие, обвинив в том, что он ряженый царь, то есть самозванец. Другими словами, они уравнивали царя и самозванца: ведь тот и другой равно претендовали на богоизбранность. Разница заключалась лишь в одном: во имя того, кто сидел на престоле, народ, в нарушение всех Божьих заповедей, подвергался безжалостному угнетению, тогда как тот, кто являлся, своими обещаниями давал крестьянству возможность бороться с произволом, оставаясь в рамках их представлений о власти как о ниспосланном свыше, то есть давал возможность бунтовать, не греша против Господа.