Мы идем весь день, направляясь туда, куда не сворачивает ни один караван. Мы идем на север. Утром второго дня мы проходим примерно в миле от высоких белых стен, обмазанных глиной. Возле стен виднеются круги из повозок и кучки хижин, и я вздрагиваю, осознав, что это, должно быть, Форт-Холл. Интересно, что сделают индейцы, если я побегу к фургонам? Погонится ли Магвич за мной, вскочив на коня? Или их вождь просто выпустит стрелу мне в спину? Это меня не очень пугает. Может, я даже смогла бы убежать. Но я не могу бросить Ульфа, поэтому продолжаю идти. Мы слишком далеко, чтобы кто-нибудь возле форта заметил белую женщину среди индейцев, тем более я одета как они.

Бия забрала у меня желтое платье, расчесала мне волосы странным бруском, похожим на сосновую шишку, и заплела их в косу. Моя одежда была совсем истрепанной и грязной, но я очень разозлилась, обнаружив, что она исчезла. Платье и лосины из светлой оленьей кожи, которые дала мне Бия, оказались слишком плотными для августовского тепла, и я мучаюсь от жары под палящим солнцем.

Мы куда-то направляемся. К какой-то цели. Мы идем уже несколько дней и ни разу не разбивали постоянный лагерь, но все это не похоже на погоню за стадом. Бия нагрузила меня, как вьючного мула, и не отходит от меня ни на шаг. Я поняла, что «Бия» – это не имя. Это слово «мать». Пия? Бия? Я не слышу разницы. Она мать Магвича, а теперь считает и меня своей дочерью. Я все понимаю, когда старуха показывает мне жену Биагви, которая несет Ульфа за спиной. Его белое личико и светлые волосы резко выделяются на фоне темной заплечной сумки.

– Веда бия, – настойчиво говорит старуха. – Бия. – Она пытается объяснить мне, что женщина по имени Веда теперь стала матерью Ульфа.

Думаю, Бия хочет утешить меня, показав, что о моем брате заботятся, но я не испытываю никакой благодарности и качаю головой.

– Нет. Не бия, – говорю я.

Бия требует от меня рисунков, и я выполняю ее желание, хотя это не приносит мне радости. Я достала из блокнота старые портреты, с которых на меня смотрят любимые лица, и положила в сумочку, оставив только пустые страницы. Я боюсь, что Бия захочет показать блокнот другим женщинам или своим сыновьям и тогда я останусь без рисунков. Я боюсь, что Магвич бросит их в огонь, если будет недоволен мной. Его пугает цвет моих глаз, и он дает мне пощечину всякий раз, когда замечает, что я смотрю на него. Поэтому я не смотрю, только слежу за ним краем глаза. Жены у него нет. Может, была раньше. Я знаю лишь, что Бия живет с ним вместе и заботится о нем, а меня он не трогает, если на него не смотреть.

Однажды вечером, пока мужчины сидят в жилище вождя, Бия приводит меня к другим женщинам и дает мне в руки блокнот и карандаш. Она очень горда. Взволнована. Я не понимаю, о чем говорят женщины, а они не понимают меня. Прошло уже пять дней, а кажется, что пять минут. Или пять лет. Или пять часов, или пять десятилетий. Какая-то часть меня застыла в ожидании, другая же умерла.

Я становлюсь безжизненной девушкой, которая не тоскует по Джону, не говорит с мамой, не беспокоится о братьях. Безжизненная девушка ходит, выполняет работу, рисует лица, которые забывает, стоит закончить портрет. Безжизненная девушка, не дрогнув, смотрит, как Веда кормит Ульфа грудью. Мне только интересно, куда делся ее родной ребенок. Может, он сейчас с моей мамой.

ВАШАКИ ГОВОРИТ, что эта река называется Тобитапа. Утром мы снимаемся с лагеря. В дороге шошоны ночуют в типи, сооруженных из шкур и шестов, но, когда мы дойдем до Собрания, они снова построят вигвамы – дома в форме купола из шкур, а иногда и веток, в которых они живут, когда подолгу остаются на месте. Собрание длится по несколько недель. Когда все закончится, племена устроят последнюю охоту на бизонов, а потом отправятся на зимовку. Через несколько дней мы доходим до Снейк-Ривер, которую шошоны называют Пиупа, и я помогаю женщинам соорудить плоты для переправы. Некоторые мужчины спрашивают, все ли пауни делают женскую работу.

– Только хорошие, – отвечаю я.

Ханаби говорит, что я работаю за двоих скво, но воины только громче смеются.

В тот вечер, когда я прибыл, Вашаки созвал своих военных вождей на совет. Я не знаю, о чем они говорили после моего ухода. Я только рассказал свою историю, а потом они попросили оставить их. Я не стал никого обвинять и не упомянул ни Покателло, ни Собрание, ни обещания, которые мы с вождем Вашаки дали друг другу. Пусть он сам им скажет. Ханаби говорит, что, хотя их род, с которым они путешествуют, невелик – двести пятьдесят человек и семьдесят вигвамов, – ее мужу подчиняются многие другие отряды шошонов.

Каждый день Вашаки спрашивает, сильная ли у меня женщина. Каждый день я отвечаю «да». Но лучше бы он не спрашивал. Я невольно задумываюсь о том, как много сил ей потребуется. Но Вашаки задает этот вопрос не так, будто не верит мне. Нет, он словно пытается напомнить об этом мне самому, заставив произнести эти слова вслух. Вашаки задает много разных вопросов, и эти разговоры отвлекают меня от змей, которые шипят и извиваются у меня внутри, такие огромные и громкие, что я не могу думать ни о чем другом. По ночам я лежу в своей палатке, поставленной среди типи, и мне кажется, что мои змеи мешают спать остальным. Я сплю, потому что это необходимо, но даже во сне не могу от них освободиться.

Вашаки расспрашивает меня о моем белом отце и матери-пауни. Я рассказываю, а он слушает и задает новые вопросы. В них чувствуется неподдельный интерес, и я отвечаю так подробно, как позволяет мой ограниченный запас шошонских слов.

– Тебя воспитал не твой народ? – спрашивает Вашаки, и я понимаю, что он имеет в виду пауни.

– Они меня не любили. Я был «двуногим». Питку Асу.

Вождь молчит, ожидая продолжения.

– Мать привела меня к отцу. Я всегда думал, что он тоже меня не любил, но, возможно, я ошибался. Теперь я не уверен.

– Он был хорошим отцом?

Я вспоминаю, как спросил у Чарли, хороший ли вождь его дядя, и он ответил: «А хороший – это какой?» Что значит хороший отец? Сомневаюсь, что знаю ответ.

– Он никогда не… отрекался… – Я не уверен, правильно ли подобрал слово, но Вашаки кивает, как будто понял. – Он никогда не отрекался от меня. Много работал. Позаботился о том, чтобы я научился драться. И… любил меня. – Я никогда раньше не признавался себе в этом, но в последнее время мне кажется, что это правда.

– Мой отец тоже был не из нашего народа, – говорит Вашаки, помолчав. – Я «двуногий», как и ты.

– Он был не из шошонов? – удивляюсь я.

– Из плоскоголовых. Умер, когда я был совсем маленьким. После его смерти моя мать вернулась к своему племени, лемхи-шошонам, и меня воспитали как одного из них. – Вождь показывает мне женщину, сидящую верхом на стареньком пони. – Это моя мать. Ее зовут Потерянная Женщина. Из родных у нее никого не осталось, кроме меня.

Я и до этого успел ее заметить. Эта женщина была с Ханаби у Грин-Ривер. Но ко мне она не походит, а Вашаки не пытался нас познакомить. Сейчас Ханаби едет рядом с ней, и разница между ними особенно бросается в глаза. Ханаби молода и пряма, ее волосы густы и черны, в то время как ее спутница совсем седая и согбенная. Она исполнена такого же усталого смирения, как ее пони.