– Нет, не отдам.

– А что мама моя? Можете мне последнее ответить.

– Велела вам передать.

– Что?! Что?!

– Сказала. Передайте сыну, что люблю его очень. И глазами сказала – что не было и нет у нее дороже ничего, ни жизни, ни смерти. Только о Вас думала. Вы ее были всегда одно только счастье.

Харлампий окунул голову в ладони, полностью нырнув в длинные сальные отросшие волосы, и сидел так долго. Пока не сказал глухо:

– Все не так, не так. Я был всегда ее мукой. На мне остановилось проклятье нашего рода, – и опять закашлялся и затрясся, хлебнув из стакана. – Скажу, будете слушать, Арсений?

– Да, расскажите. Что можно.

– А что можно! В нашей стране все можно. Был я всегда очень умный. Собственно, самым умным, лучшим и прекрасным был мой отец. Мама Аркадия говорила об этом тихо, проникновенно и годами. Я отца никогда не видел, боялся спрашивать и верил этим рассказам, как иконостасу. И всегда говорил школьному приятелю Тишке – эх, мне бы и тебе отцовы мозги. А Тишка отвечал: ага – дай списать. Мы в семье были очень умны, мама Аркадия слыла лучшим агрономом сельхозуправления, всегда висела на доске почета. Я старался – и правда, память моя оказалась точной, а свойство сравнивать и делать заключения – удивительным. Да, Арсений, это так.

Но стал я замечать, что умные, вообще-то, по жизни дураки. Скажите-ка, кто у нас в области сейчас наверху? Ну, правильно. Недоворовавшие комсомольские вожаки-горлопаны, кто складывал в школе швах, мужья бывших дочек красных комиссаров, блатные хитряки-тугодумы, догадавшиеся кинуть первыми. И лизоблюды этих, совсем больше ни на что не годные. Но до поры, учась прекрасно и впитывая науки, как кит планктон, я лишь изредка упоминал маме это обстоятельство. Она вздыхала и стандартно уверяла, что не в одних деньгах счастье.

Но приятель Тишка был относительно обеспечен, и лицо его сияло счастьем, когда он крутил педали нового велосипеда. Хитрость и сноровка побеждают интеллект, это стало мне ясно сразу. И главный закон оказался – закон прибавочного продукта. Великий немецкий выпивоха и раблезианец, стибривший все свои постулаты у вялых английских университетских педантов, и его спонсор-прихлебатель, последователь и обожатель бочкожителя Диогена и бочкового пива – они были гениями времени и места. Отъем прибавочного продукта и цены – вот движитель, который всюду не успевающий управленец вставил, как оси, в телегу нашего мира. Всегда, с первых вавилонских караванов, египетских камланий и китайских массовых медитаций отъем чужого труда продвигал созидание и прогресс.

Да, что там. У зверьков – волков и бабуинов, в стае – пока не нажрется и не ляжет спать главный крупный самец, стая не притронется к пище и не закемарит. Зато вожак хитер и быстр, сохранит большую семью, продолжит род и поуправляет поиском и загоном добычи. Мама слушала меня и вздыхала, говоря: "Феликс, есть еще цветы и любовь. Кто занимается долго отъемом и обманом, тот не видит природу".

Видит, прекрасно видит. К концу школы я вдруг увидел, что всеобщий отъем прибавочного товара, цеховой распорядок европейских мастеровых и легкая хитреца средиземноморских купцов совсем не закон для нашей, нашей земли. Плюньте в сторону, когда вам вещает сюсюкающий Гайдар или подминающийся Греф, рассказывая заморские басни о точках роста, ролевых играх финансовых идей, пандемиях инфляций и прочей Иельской ереси. Это они понахватались в спокойных дальних университетах лондонского бреда, принстонской чумы и парижской социальной чуши. Не работают на наших просторах стибренные новыми марксистами механизмы – отъем внесенного труда. Работает другой – отъем всего и сваливание.

И я спрашивал маму:

– Мама, почему мы такие умные, а такие бедные. Я не хочу.

А мама уходила в уголок коммунальной кухни и прикладывала к уголкам глаз платок. Я оказался не тот сын, которого она ждала от Того отца. И я сказал ей:

– Ты, как хочешь, а я не дурей этих ублюдков, и я буду богатым и свободным. Не я виноват, что Троица, Вишну, Ра и другие ипостаси единого управляющего заложили в кладку природы цемент грабежа. Особенно в этой несчастной стране, оказавшейся между молотом семени и ятаганов Востока и наковальней перины Запада.

Я, прихватив тупого Тишку, пошел в университет и сгрыз там почти всю экономическую ересь. Я дни напролет иззубривал и перетирал косточки теориям периодического дифферента экономик, таблицы мотиваций, страновые эквиваленты и прочее. Я ночами дирижировал перед изумленными сонными Тишкиными глазами планами создания областного фонда сверхмалого предпринимательства и гарантированного объема епархиальной состоятельности. Тишка сиял, мы сделали первый шаг. Первый шаг, он самый главный. Мы чуть заработали. Правда, помог нам его папаша, поставщик вышек дальних электропередач.

Я пришел домой и выложил перед мамой кучку дензнаков. Она села на диван и разрыдалась. Я понял, что нелюбим, сел рядом и погладил ее по голове, как маленького несмышленыша и дорогого недоумка. Она уткнулась мне в новый пиджак и пропищала: " Феля, не надо!" Но я был молод, ходил по ковровым коридорам гоголем и пушкиным, открывал ногой многие двери, и чертовки-секретарши и папенькины дочки делали мне огромные глаза и что попрошу.

– А влюбились бы? – спросил Арсений, вклиниваясь в рассказ. – Это бы отвлекло.

– Может быть. Мы жили тогда в этом плохом районе, мама там и осталась, когда я переехал в огромную квартиру с окнами на сияющие купола. Нравилась, конечно, мне одна девчонка в школе, независимая смехунья и декламатор стихов. Но она предпочла кого-то из шпаны, а потом и вовсе пропала. Не знаю…

Феликс опять зашелся в кашле и, сипя, попросил: "… стучите… по спине, стучите…".

– Да, – продолжил он, отдышавшись. – Кстати, из-за всего вранья этих западничающих экономистиков выкинул я из университета недавно одного доцентишку – вроде, не идиота, но уверившегося, что экономика работает везде единообразно, как паровая машина. И не надо выдумывать колесо. А телегу? – спросил я его, намекая на нашу особость. И выкинул, указав пальцем ректору-лизоблюду на дурака. Теперь жалею, где-то прихлебается умница, при каких то западных тощих кормушках.

– Тишка-то этот стал мало-помалу губернатором. А я при нем думательным органом. Он говаривал: " Феля, мы гидра, ты думающая, а я дубовая голова, которой шишки нипочем. Твоя голова главнее, тебя трахнут, и нет мозгов. А меня дубась… И еще у нас запасные башки: "Гудбанк", порт, вице, красные директора-разбойники. Нам одну башку отшибут, а две новые вырастим. Ты, главное, держи крепко, сладкая репка, левую кассу. Все одно в этом, кроме тебя, никто головешку расшибет.

– А как же, – кричал я плачущей и упирающейся переезжать в хоромы мамаше, – как же жить. Среди волков, в стае. Ну, заблей я среди воющих овцой – сразу сгрызут.

– Ты же умница, ты же светлая голова, Феличка, – причитала мамаша, гладя мою голову, и я понял, что она меня ненавидит.

– А почему? – кричал я. – Почему золото должно падать на дно, а гавно всплывать. Я докажу неправоту Архимеда.