– Нет, это не называется «украсть» – это называется «насильно взять крупицу того, что нам принадлежит по праву»!

– Что будет, если меня поймают во время совершения этого действия?

– Зато если мне удастся это сделать и я останусь незамеченной, мы станем обладателями нескольких рулонов ваты и бинта, с помощью которых сможем сделать многое.

Мысль о возможности иметь немного ваты и бинта заставила меня забыть о недуге. В конце концов я все же решила сыграть с огнем и ринулась к столу. Я набила один карман ватой и вернулась на прежнее место. Никого не было видно, и у меня оставалась возможность взять еще что-нибудь. Недолго думая, я схватила несколько рулонов бинта, засунула их в другой карман и отскочила от стола. И в этот момент я заметила зеркало, стоявшее передо мной, которое, вероятно, было установлено с целью следить за заключенными в минуты, когда их оставляли одних в помещении. Однако в тот момент мое приобретение было для меня столь ценно, что я не могла думать о чем-либо другом. Я благодарила Всевышнего за то, что все прошло благополучно и никто не поймал меня за кражей.

Вошедший работник медпункта даже не показал меня врачу, просто вручил мне капсулу – одну из тех, что всегда давали мне, заставив проглотить без воды. Такие же капсулы я раньше пила на протяжении двух месяцев, и никакой пользы от них не было. С этим я отправилась обратно в камеру.

Мой кашель оповестил сестер и всех соседей о моем приближении. Прошло примерно два часа с того момента, как я покинула камеру, поэтому все были встревожены. Войдя в камеру, я почувствовала себя слепой мышью. Внутри было так темно, что потребовалось несколько минут, чтобы зрение адаптировалось к мраку и мы нашли глазами друг друга. Увидев меня, сестры окружили меня и атаковали вопросами:

– Больница находится за пределами нашего здания? Она далеко отсюда?

– Тебе сделали флюорографию?

– Какой диагноз поставил врач?

– Какие лекарства тебе дали?

– Ты кого-нибудь еще видела?

Когда они узнали, что все мое лечение свелось к одной капсуле, которую мне дали несколькими этажами ниже без осмотра и рецепта врача, им стало смешно, но еще больше они стали смеяться, когда я вывернула карманы и показала их содержимое.

Сестры вытаращили глаза от удивления. Мы не знали, как и для какой цели использовать мою добычу. Каждая из нас вносила свое предложение:

– Давайте соорудим из одного бинта и выпавших у нас волос скакалку.

– Лучше всего использовать их в санитарно-гигиенических целях.

– Если бы была булавка, мы бы использовали их для ремонта нашей одежды.

– Это пригодится нам в тот день, когда мы должны будем задушить друг друга.

В тот вечер все-таки пришел один из псевдодокторов и дал мне, помимо обычной капсулы, две другие капсулы и спрей, сказав: «Побрызгай пару раз!» Затем он быстро забрал его из моих рук. Я болела острой формой бронхита. Одышка, ощущение недостатка воздуха, сухой изнуряющий кашель не отставали от меня и совершенно выбивали из колеи. Иногда во время очередного приступа кашля я от безысходности начинала бить по стенам и двери в надежде на то, что хотя бы один глоток свежего воздуха проникнет внутрь через щели или окошко. Однако ответом мои на удары было молчание угрюмого узника из соседней камеры справа, который лишний раз не хотел даже постучать по стене. Он как будто и сам превратился в стену. Вероятно, он был одним из тех заключенных, которые находились в заточении уже очень давно; он привык к тюремным правилам и смирился. Когда меня вывели из камеры без очков, чтобы отвести в лечебницу, я увидела профиль нашего соседа-иракца, который оказался мужчиной средних лет. Он сложил ладони вместе и вытянул вперед, чтобы их связали, и наклонил голову, чтобы ему надели на глаза спецочки. Я подумала: если ты надел тюремную форму, если ты сам протягиваешь руки, чтобы тебе их связали, значит, ты принимаешь тюрьму и капитуляцию; следовательно, эти тюремные стены навсегда станут частью твоей жизни, и ты не пропустишь больше внутрь ни одно событие из-за пределов этих камер. Ты больше не имеешь отношения к тому, что происходит снаружи, и наоборот. И тогда удары по стене из соседней камеры раздражают тебя; ты становишься молчаливым и безгласным, как сама стена, и такие понятия, как «завтра» и «свобода», становятся для тебя бессмысленными. Такой образ жизни не соответствовал нашим взглядам и понятиям. Мы не хотели быть похожими на этого соседа. Находясь в неволе, мы были свободными, мы были детьми высоких убеждений. Мы пришли в мир, чтобы совершить революцию, бороться и оказаться в плену ради обретения свободы. Нашей участью не являлись тюремные застенки. Мы продолжали утверждать, что «завтра мы будем свободными». Даже когда я с трудом могла сделать вдох, я надеялась на завтра.

По утрам, когда мы еще не открыли глаза, Марьям спрашивала меня: «Сестра, разве ты не поклялась душой отца, что завтра мы освободимся из плена, так почему же мы не свободны?»

И тогда я, кладя голову ей на плечо, отвечала: «Я же сказала, что мы освободимся завтра. Сейчас ведь – сегодня, а не завтра!»

Любой звук, любой взгляд, любое слово могли поселить в сердцах надежду. Более того, мы были убеждены, что неверие и отсутствие надежды – это непростительный грех. Мы знали, что если у человека есть Бог, у него есть и надежда. Мы считали мгновения в надежде на наступление «завтра» и пытались радоваться этому «завтра». Иногда наш злой молчаливый сосед, недовольный бурным проявлением наших эмоций, с силой бил ногой в стену, от чего мы в испуге отскакивали назад и ударялись о противоположную стену – стену «больного» соседа, с которым мы не разговаривали.

И снова на нас набросилась зима со всей своей суровостью и беспощадностью. Наши обессилевшие тела не могли терпеть лютые холода, пронизывающий до костей ветер, который дул из того самого адского окошка на двери. Меня с новой силой начали мучить одышка и кашель. Как-то сестры, увидев, что я почти задохнулась, начали непрерывно стучать по стенам и двери. Через какое-то время в камеру вошел доктор и, посмотрев на меня, приказал немедленно отправить меня в лечебницу. Если в прошлый раз, придя туда, я простояла в углу, то на этот раз я села около стола, на котором были разложены вата и бинты. Слабость совсем одолела меня. Нервы были на пределе. Мне хотелось вскочить, разбить стекла в окнах, закричать, выругаться и сделать в эти последние минуты моей жизни все, что только смогу. Однако охранник, стоявший рядом, постоянно угрожал мне и предупреждал, чтобы я не двигалась и сидела на месте.

Пришел новый доктор, которого я раньше не видела. Он дал мне тот же самый спрей от астмы, я брызнула в горло три раза, и он ушел. Я осмотрелась по сторонам в надежде найти и забрать что-нибудь полезное и ценное. На этот раз я бы действовала более уверенно и смело, чем в предыдущий. Но, как я ни старалась найти что-нибудь, что пригодилось бы, ничего подобного не замечала. Вдруг мои глаза наткнулись на лежащий на полу кусок мятой газеты, в которую, вероятно, раньше было что-то завернуто и которая по превратности судьбы попала в тюрьму. Неведение и отсутствие представления о том, что происходит за стенами тюрьмы, заставили меня вожделеть клочка ненужной, брошенной на пол газеты. И я начала операцию по краже. Я несколько раз посмотрела по сторонам и приготовила руки. В зеркале напротив я не увидела ничего, кроме собственного отражения. Не обращая внимание на ускоренный стук своего сердца, я приблизилась к газете, чтобы в мгновение ока поднять и засунуть ее в карман. Меня радовало и одновременно огорчало мастерство, которое я выработала. Снова меня стали терзать сомнения, совершать задуманное или нет. Я сказала себе: «Масуме, ты вынуждена это сделать, это же – просто кусок мусора». Но отец всегда говорил: «Вор яиц впоследствии становится вором верблюдов».