Разом стали ясны и странные умолчания в письмах. И загадочная холодность, деланость стиля.

– Ты нас совсем напугал, – укорила его Би-би. – Тебя нет и нет. А маму все дразнят.

Он этих всех!

– Вас обижали?

Катя шмыгнула.

– Только Меллеры заступались и бабушка всех заткнула.

Вот этого от грозной Марии Дмитриевны Бенкендорф не ожидал. Но хозяйка Водолаг не дала племянницу в обиду. Сказала, что рожать детей – для бабы дело законное. Не приедет жених, будут Бибиковы. Хоть какой от фамилии прок!

Жених приехал. С разрешением государя.

– Долго вымаливал? – не без презрения осведомилась Дунина.

– Выслуживал, – огрызнулся Шурка.

Ему было обидно.

– Всех злодеев на чистую воду вывел? – продолжала трунить генеральша. – Ну иди, иди, обнимемся. Не держи сердца-то. Я тут, как умела, ее берегла.

Бенкендорф был благодарен.

Приехали Меллеры, которые уже месяц как жили семейно. Стала подтягиваться другая родня. Начались приготовления к свадьбе. Православное венчание прошло в Водолагах. Потом молодые повлеклись в столицу, чтобы уже там в окружении родных жениха стоять в лютеранской кирхе и вновь потеть, слушая наставления.

Елизавета Андреевна очень вдумчиво кивала, хотя не понимала ни слова. Глядя на нее, Шурка умирал со смеху. Сзади, держа шлейф матери, переминались с ноги на ногу две крошечные феи в белом и с веночками на головах. Олёнка норовила сесть на пол, Би-би ее стыдила.

В Водолагах девочек трижды провели за родителями по кругу, как бы привенчав их новой паре. К этой идее Шурка отнесся с пониманием, ибо она распространяла его отцовские функции на сирот. Теперь все будет хорошо, думал он. Лишь бы Елизавета Андреевна понравилась императрице-матери.

Авентюра восьмая. Кровавый след

Конец октября – ноябрь 1812 года. Дорога из России.

Дни уходили за днями. Солнце двигалось на Запад. Вслед за ним, как на веревочке, плелся неприятель. Отощавший, снулый, как рыба, вытащенная на воздух, не заинтересованный ни в чем, кроме корки хлеба.

По обеим сторонам дороги почетным караулом тянулись трупы. Те, кто не мог идти, падали, и товарищи, еще вчера расторопные и веселые, боялись даже наклониться за ними, чтобы самим не рухнуть.

Обозы давно побросали, содержимое ранцев вывалили в снег, чтобы спрятать от жадных глаз отрезанную конскую губу или, храни Бог, человечье ухо. Попадались обглоданные трупы. У всех мертвецов были пробиты черепа: мозг легко глотался и поддерживал силы, почти как сахар. Один схваченный за поеданием товарища француз уверял Шурку, что мозги на вкус сладковаты, хотя и скользки.

Бедные люди! Зачем они притащили сюда женщин и детей? Думали поселиться? У нас?

Однажды Серж позвал друга к сараю посреди белого поля. Больше сотни трупов среди досок и балок обвалившейся кровли. Видно, отставшие набились внутрь, уже и места не было. А новые все подходили и подходили. Им не хотелось ночевать в снегу, и они полезли на крышу. Та рухнула.

Шуркино внимание привлекла молодая маркитантка, лежавшая, привалившись к стене. Ее синяя куртка давно не сходилась на располневшей груди. Юбка из светлого холста с лентами по краю, задралась. Вместо шляпки с тремя страусовыми перьями в цвет флага, голову покрывал ворованный капор на беличьем меху. Ноги несчастной были согнуты, под ними расстелена желтая шаль из кашемира. Всего час или два назад маркитантка рожала. Возможно, падение крыши – гром и страх – подтолкнули ее время. Младенец вышел, но некому было обрезать пуповину. Некому даже запахнуть его от мороза. Мать скончалась при последней потуге. Дитя покричало и смолкло. Теперь оба были уже вместе. Искали ли отца среди отмучившихся, или он им был совсем без надобности?

Серж незаметно взял Шурку за руку.

– Знаешь, чего хочу? – спросил тот. – Никогда больше этого не видеть. Не вспоминать даже. Трепанацию черепа – и в желтый дом.

Вечер готовил им следующий сюрприз. Сидели у костра. Бюхна пытался играть на отбитой в итальянском обозе гитаре. Явились казаки со слезной бедой: рассуди, командир, будь ласка.

Перед собой толкали пышную благообразную тетку в шляпке с розанами и ямском армяке, перетянутом на груди цветастым платком. Кричали, возмущались и норовили ухватить не под зад, как положено, а за причинное место – что непорядок.

– Вы, олухи, ума лишились? – вопросил генерал-майор.

Бюхна, рассмотрев матрону, стал давиться хохотом, а потом вскочил и зашептал другу на ухо свои соображения.

Бенкендорф прищурился. Действительно, так сразу не поймешь. Тетка верещала по-итальянски, но ее протесты никто не брал в расчет.

– А ну цыц всем! – рявкнул командир. Ему трудно было слушать сеньору, пока окружающие не уймутся. А расслышав, он выкатил глаза на лоб и обвиняюще уставился на Сержа, будто тот лично заварил кашу.

Оказалось, среди пленных сынов Авзонии казаки добыли того самого кастрата, который услаждал за обедом слух Бонапарта.

– Тарквинио! – вопил он. – Меня зовут Тарквинио. Я оперный тенор.

Но серебристый голос, приятность безбородого лица и общая округлость форм ввели донцов в заблуждение. Они даже затеяли драку за обладание Дульцинеей. Победитель увез ее на своей лошади в расположение корпуса. Однако товарищи преследовали счастливца, заявляя, что тоже имеют право на добычу. Делись.

– Вот уроды! – молвил Серж. – Суди их теперь!

– Они не более чем простодушны, – возразил друг. – И по грубости далеки от пороков столичной жизни.

Ему пришлось усадить казаков у котелка и, понизив голос, объяснить, что такое кастрат.

– Мудрено, – протянул Чернозубов-младший. – Так он еще и поет?

– Вот у турок…

Оказалось, ребята знают больше, чем предполагал командир, и мигом сделали заключение, основанное на встречах с агарянами.

– У Бонапарта был гарем? Тот-то он долго из Москвы не шел.

Бедного Тарквинио признали поющим евнухом пассий Наполеона. К нему преисполнились сочувствия. Сумели даже принести понятные извинения.