Но и бабы были не промах. Стали выводить и выносить своих сердечных. Коли нашелся такой умный, пусть на кормящих поглядит. Нынче не пост, так отчего титьки, как пустые мешки, мотаются? Нет наливных.

Мелюзга выстроилась полукругом у саней, и тут уж ничего было не скрыть. Есть и птица, и молоко – но последнее. Едва держатся. Только в детей и пихают. Сами не едят.

– Все, – бросил генерал кучеру, – правь к избе старосты. Здесь останемся. Вы, – обратился он к мужикам, – ступайте по домам, работайте. К вам придут служивые, станут записывать, что скажете. Под бумагой поставите крест. Или, кто грамотный, имя.

Толпа в удивлении загудела. Никто не ожидал такой развязки. Ну, должен же был генерал на них покричать. Хоть для порядка. Назвать дармоедами. Сучьими детьми. Обещать запороть старосту и с десяток мужиков. Самых нахрапистых.

Ой, не генерал это вовсе! Ой, кого Бог принес! Не сам ли государь, не великий ли князь, узнав про их беду, приехал?

Шурку всегда поражало, как легко простонародье переходило от самоуничижения к несоразмерному мнению о себе. Что царю отмахать тысячу верст до Воронежа, раз они ему писали?

Александр Христофорович еще не знал, сколько неприятных для него толков выйдет из крестьянских россказней. Сейчас ему важно было подтвердить каждый пункт жалобы.

Гонял земский исправник Харкевич на свое поле баб по двести в самую горячую пору – хлеб сажать?

Брал взятки в размере годового жалованья по две тысячи рублей?

Собирал с мужиков «христославное» на Рождество и Пасху?

Кормили крестьяне его письмоводителей, секретарей и прочую живность ветчиной, поросятами, яйцами, коровьим маслом, чтобы за год не скушать с барынями и детишками?

Требовал от девок ягод на варение и сушение?

Во второй половине дня к генералу потянулись его драгуны. Их по крайности учили грамоте. Вот они все и записали.

Между тем староста дул приезжему в уши:

– Мы хуже нищих. К нам кто не завернет, тот, что хочет, то и берет. А жаловаться негде. Один другому руки моет. Правды нет, так-то.

И то, что правда обнаружилась, громоздясь перед генералом на столе увесистой стопкой бумаги, к каждому листу которой крестьяне понаставили крестов – от души, чтоб больше было – ничуть не обнадеживало старосту.

– Ты вот что, мил человек, – сказал тот после изрядного кряхтения и заминок. – Мы здесь народ пуганый. Знаем, где чего. Ты приедешь в город, а губернатор тебе много посулит, чтобы наши слезы, – староста глянул на бумагу, – дальше не пошли. Так ты, эта, знай, мы больше дадим.

Вообразите такую наглость!

– Ты, хам, чего несешь? – разозлился генерал. – Ты кому про взятки толковать вздумал?

Староста не обиделся.

– Надо ж было счастья попытать. Вот увидишь, сколько Бравин даст. Еще никто не отказывался.

Хам и есть. Отродье хамово.

* * *

Отговориться от деда было легче, чем отказаться от денег. Потому что староста вышел во всем прав. А он, Шурка, напрасно корчил благородное возмущение.

Его брали на излом чиновники. Но с них какой спрос? Взятка – их хлеб. На излом брал и государь, понимая, что рука сама потянется. Сколько бы Бенкендорф не крепился, но перед свадьбой, при одной мысли о семье… И взять нельзя. И не взять – себя проклянешь. На счастье, он еще не знал, что избранница тяжела. А то бы не удержался.

Большая удача, что губернатор свалял дурака. Ему кто-то наплел, что командир дивизии склонен к соблазнам. И Бравин прислал генералу прямо на квартиру девицу. Дочь исправника Харкевича – дивной красоты и шестнадцати лет от роду – полька, веселая, смешливая, но перепуганная до смерти, держала в руках ларец и улыбалась из-за него детской, ангельской, беззащитной улыбкой.

Панна Харкевичева – белый котенок с усами в сметане – подняла пальчиками крышку ларца и продемонстрировала ассигнации. Даже сказала, сколько. Двадцать тысяч.

Это куш!

Знал он таких. По армейщине, по обозам, маркитанткам, швеям. Обирали молодых олухов до нитки. А некоторые вернулись в отечество законными женами. Хочешь ягодку – покупай лес!

– Это есть презент. Как я. Правда, приятно?

Задушиться.

Вспомнив количество коровьего масла и сушеной земляники, затребованное Харкевичем, Бенкендорф решил, что этой девочке до смерти не перекушать.

– Ты, милая, ступай, откуда пришла.

Гостья была сбита с толку: я не в вашем вкусе? Ну и дурен же у вас вкус!

Генерал позвал адъютанта.

– Вы запротоколируете письменно и подтвердите при свидетелях наличие у меня в покоях девицы Харкевич и денег в размере двадцати тысяч рублей ассигнациями. А сейчас возьмите роту и следуйте к дому земского исправника, чтобы взять его под арест.

Девушка вскрикнула. Адъютант побледнел. Подобной решимости от командира дивизии не ожидали. А он, внешне оставаясь холоден, внутренне бесновался – опрокидывал стулья и разбрасывал кредитные бумажки по комнате. Как дешево его ценят!

Уже после ухода чаровницы Александр Христофорович с удивлением признал, что та вызвала в нем только волну глухого раздражения. Близость с порядочной женщиной развращает, преисполнив разборчивостью и капризами.

На самом же деле он тосковал. И поминутно рвался назад. Потому что от хорошей жизни и теплых рук оглобли не поворачивают.

Но что же деньги? На другой день их было уже пятьдесят тысяч. И без всякой девушки. Серебром. В подседельной сумке любимого генеральского жеребца Луи – уже старого и раскормленного – к которому в принципе не мог подойти никто чужой.

Бенкендорф велел экзекутору взять конюхов и допросить, угрожая наказанием. У каждого в кармане нашлось по серебряному рублю. Мило.

Солдат, конечно, вздули. Не в пример другим. По десять палок на рыло: я не беру, и вы воздержитесь.

К вечеру взятка увеличилась до ста тысяч. Просто явился сам губернатор, все признал и предложил решить дело ко взаимному удовольствию.

– Правление не может работать. Вы забрали под стражу половину моих чиновников.

– Ничего. Я и вас заберу. Пока государь будет читать донесения, обсуждать в Комитете министров, готовить определение Сената, вы посидите в тюрьме, которую сами наводнили крысами.

На лице Бравина отразился крайний скепсис.

– Вы делаете большую ошибку, – промолвил он. – Во-первых, деньги хорошие. Во-вторых, у меня есть покровители в столице.

– И туда нижнедевичье масло добралось?

– Представьте себе. – Бравин был неколебим.

В этот вечер Шурка написал Воронцову: «Наше чиновничество не деморализовать артиллерией. У них не отобрать поле боя при помощи маршей и контрмаршей. Я изобличил кучу мерзавцев, но, честное слово, Миша, боюсь, что они выйдут сухими из воды».