Мое завоевание закончилось именно так.

И да, я иногда наезжаю к себе в квартиру — проследить за клинерами, полить цветы, забрать какую-нибудь памятную фиговину, без которой мне вдруг погрустнело, но я все равно возвращаюсь к Диме. И если первую пару недель я еще оправдывалась, что, мол, от него в студию ездить ближе — то потом я уже перестала отрицать очевидное. Мне хорошо с Димой. А ему хорошо со мной.

С той поры я почти на законных основаниях шастала на кухню, чтобы полюбоваться, как Дима моет посуду, и по старой памяти, как “тысячу лет назад”, ныряла ладошками в карманы его домашних джинс.

И да, есть посудомойка, но ведь к посудомойке так не прижмешься. И я прекрасно знаю, что Варламов моет посуду ради того, чтобы я вот так его обнимала.

Как ни парадоксально — но всему этому отсутствие штампа в паспорте не мешает.

Мне незачем его торопить и что-то от него требовать. Он рядом — уже хорошо. Он только со мной — лучше и быть не может.

Так зачем я вообще влезла с этим напоминанием, что я Диме — бывшая жена. И Дима после этой фразы замолкает и вообще выглядит каким-то слишком задумчивым.

И я, я не хочу, чтобы он морочился, совершенно, потому что это все равно ничего не изменит, и так же понятно, что мы — вместе, друг для друга, вот это все, а уж кто там кому бывшая жена — не так и важно. Настоящее — оно ведь не в штампе в паспорте заключается, настоящее — то, что между нами происходит каждый день. И сейчас — тоже.

Сейчас — мы на заднем сидении такси, вдвоем, едем в ресторан на вечеринку, и все, что я хочу, — растянуться на креслах, улечься головой на Димины колени.

— Знаешь, смотрел фильм и понял, что скучаю по Парижу, — все-таки нарушает молчание он. — Здорово было там, скажи же?

Здорово. Нет, Дима по жизни был весьма романтичен, но в Париже, весеннем и цветущем, он словил какое-то потрясающее бешенство.

Завтрак на крыше, серенада у подножия Эйфелевой башни, прогулка по Сене…

Если честно, я ловила завистливые взгляды молоденьких девочек, потому что их юные кавалеры столь безумны не были. И боже, как это меня грело, а…

— Я скучаю по Парижу только с тобой. Без тебя там будет не интересно, — честно улыбаюсь я.

— Ну, у меня аналогичная история, — Дима смеется, будто и не думал ничего иного. Так легче. Все не нужно видеть напряжение на его лице. И тепло видеть, как он слегка улыбается, пропуская между пальцами мои обрезанные рыжие пряди. Тепло пробирается в меня, истребляя все лишние мысли.

Рыжей я стала как раз в Париже. Это было странное внезапное решение, о котором я не жалею. Я так долго была блондинкой, что вдруг сменив имидж — обрезав волосы до плеч и перекрасив их в ярко-лисий, — я даже шла тогда в гостиницу с опаской.

А вдруг Диме не понравится цвет?

Вдруг слишком ярко? Или, может быть, слишком коротко?

Да-да, знаю, имидж меняют не для мужчины, имидж меняют для себя, но все-таки именно его мнения я тогда ждала с замиранием сердца.

А Диме понравилось.

А мне понравилось, в какой форме он мне выразил восторг от моей новой прически. Нашим соседям по гостинице меньше понравилось, но это уже их проблемы были. Я совестью вообще не угрызалась.

И вот вспоминаю об этом, и становится жарко, и хочется уже вернуться домой, утащить Диму в спальню и не вылезать оттуда часика полтора. В последние несколько недель я стала какая-то совсем озабоченная. Гормоны как-то совсем разыгрались этой весной.

— Может, никуда не поедем? — с надеждой спрашиваю я, и Дима на это скептически морщится. — Нет, ну правда, кто нас там ждет вообще?

— Родная, целая куча народу нас там ждет, — невозмутимо возражает он, и я вздыхаю. Да. Не хочется обижать Кирсанова, да и вечеринка в честь первого фильма — это ж как вечеринка в честь выпускного. Можно отметить потом еще десяток праздников — а вот этот вот будет один.

У ресторана и вправду дофига народу, вся съемочная группа — которую я уже по именам знаю, и даже знаю, сколько у кого детей, а кто до сих пор не замужем — нет, ничего удивительного, вот только когда я захожу внутрь — я вижу рядом с барной стойкой Эльку и…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

С одной стороны, почему бы ей тут не быть, она вроде как тоже причастна к фильму, с другой стороны — ну, это очень опосредованная связь. И это опять-таки не объясняет, почему Дима, сжимающий меня за талию, тихо выдыхает: “Кольцова”, будто она что-то испортила.

И… Белую ленточку поперек алого платья от плеча к бедру это не объясняет. Я отсюда не очень вижу, что на той ленточке написано — все-таки не зря мой окулист ругается, что я слишком много пишу по ночам, но я… Я догадываюсь, что там на ней написано…

Кажется, я кого-то убью сегодня…

Куча народу, говоришь, нас тут будет ждать, да, Димочка? Часом, не та тетенька с красной папочкой, поправляющая каштановые локоны и стоящая вон под той цветочной арочкой не ждет нас сильней прочих?

Я оглядываюсь. Подчеркнуто неторопливо, скользя взглядом по столикам, по убранному цветами залу. Никаких роз — я бы уже, наверное, расчихалась от этого. Подснежники — в маленьких стеклянных вазочках, кажется, не одну теплицу выпотрошили ради этого мероприятия.

Белые скатерти, хрусталь бокалов, свечи, черт побери, свечи — много белых, горящих огоньками свечей… Бутоньерка с подснежником в кармане пиджака попавшегося мне Ильи Вячеславовича…

Гости все сплошь в «торжественном», даже оператор Васильцев, которого я впервые за два года вижу не в его драных джинсах, а в белой рубашке и даже при галстуке…

Как-то это очень не похоже на простую вечеринку.

— Варламов… — опасно улыбаюсь я и разворачиваюсь к своему ненаглядному. — Ты ничего мне сказать не хочешь?

— Как хорошо, что ты спросила, — с глубоким чувством в голосе и с паникой в бессовестных глазах откликается Дима. — Хочу. Спросить. Ты выйдешь за меня замуж, родная?

— Нет! — со вкусом отвечаю я, потому что у меня иных слов нету. — Ты совсем берега потерял, Варламов?

— Не фамильничай, — вопреки моему отказу, Дима прижимает меня к себе еще крепче, — и это неправильный ответ. Давай еще раз. Полина, ты выйдешь за меня замуж?