Переводя дыхание, он обернулся. Позади него топтались, остолбенело глазея на происходящее, уже человек двадцать рабочих и мастеров…

– Вон отсюда все! – крикнул Огюст. – Нечего глазеть, вы не в цирке! Ступайте работать! А ты, негодяй, – тут взгляд его вновь упал на скорчившуюся в грязи фигуру Карлони, – а ты отправляйся сию минуту к котловану, и Боже упаси тебя хоть на час задержать исполнение работы! Чтоб завтра же плиты были готовы к укладке, или я тебя выгоню с такими рекомендациями, что в Петербурге ты себе никакой работы не найдешь! И за все, что ты тут наворовал, заставлю заплатить!

С этими словами он переломил свою трость ударом о колено, отшвырнул обломки и, повернувшись на каблуках, пошел к западному котловану.

Этот день прошел бестолково и пусто. На строительстве все время что-то срывалось, не получалось, мастера бранились между собой и жаловались друг на друга архитектору, а в полдень на пристани при выгрузке гранита переломилось бревно, по которому спускали с баржи гранитную глыбу, и глыба, сорвавшись, убила двоих рабочих.

– Из чего бревна? – спросил Монферран, когда ему доложили о происшествии.

– Сосновые, – последовал ответ.

– Заменить дубом, – коротко распорядился архитектор.

– Так ведь опять же, Август Августович, неприятности будут, – уныло возразил командовавший разгрузкой мастер Журавлев. – Опять отпишут чиновные Головину, что лишнее тратится, дорогой материал идет…

– А мне плевать, кто, кому и что отпишет! – закричал Огюст. – Дерево хотите спасать, а люди пускай шеи ломают?! Делайте, что вам сказано, или идите…

И далее с уст начальника строительства слетела фраза, от которой пожилой мастер, видавший виды саратовский мужик, подскочил на месте, а потом, вытянувшись «руки по швам», покраснев до самых седеющих волос, выдохнул:

– Слушаюсь, ваше благородие! Все будет сделано!.. Я… мигом!

И, повернувшись волчком, ринулся к причалу.

Огюст и сам не мог потом вспомнить, где и когда запомнилось ему это потрясшее Журавлева выражение. Смысла его он не знал, и вероятно, если бы ему перевели эту фразу, он бы тоже покраснел.

Настроение архитектора оставалось скверным. Безобразная сцена возле шлифовален вспоминалась ему снова и снова, и он думал: «Стыдно… Ах, как стыдно! И кого отлупил-то? Мелкую дрянь! Поди-ка поколоти палкой графа Головина или ступай к царю и скажи, что из-за его дури строительство вот-вот встанет и что Головин неуч и дурак. А? Не можешь? Хорош!»

Домой он пришел рано, но ехать в Петергоф, конечно, уже не имело смысла. Элиза была немного расстроена этим, и Огюст, не в силах сдержаться, сорвал свое раздражение и на ней.

– Некогда мне, мадам, любоваться фонтанами! – воскликнул он сердито. – У меня черт знает что на службе и на строительстве, и я не знаю, как со всем этим разобраться, а ты думаешь только о своих развлечениях! Скучно тебе? Изволь же – у тебя теперь приятельниц полно, ходи к ним, а не то заведи поклонника, гусарика какого-нибудь!

– А ты будешь опять сходить с ума от ревности? – тихо, опустив голову, спросила Элиза.

– Мне теперь и это некогда! Не-ког-да, мадам! – Он чуть было не швырнул на пол чашку, но, сдержавшись, ткнул ее на стол так, что темные капли разлетелись по скатерти. – Мне не до упреков и не до сцен! Понимаешь? Я не силой привез тебя сюда, ты сама приехала!

– Да, конечно, мсье, я сама, – сухо сказала Элиза и, поднявшись из-за стола, вышла.

Некоторое время Огюст молча смотрел на забрызганный стол, потом вскочил и бросился в коридор. Дверь Элизиной комнаты оказалась заперта, и он постучал в нее:

– Лиз, открой, пожалуйста!

– Сейчас, подожди минуточку! – отозвалась она, и почти сразу в замке заскрипел ключ.

Когда Огюст вошел, мадемуазель де Боньер уже отвернулась к зеркалу и неторопливо, аккуратно водила по лицу пуховкой. Но пудра ей не помогла, следы слез были слишком видны.

– Прости меня! – проговорил Монферран с таким глубоким расскаянием, что Элиза слегка улыбнулась.

– Это ты меня прости, Анри! Я знала, что сейчас ты прибежишь, а вот все равно заревела… Я все понимаю, ты не думай. Тебе никогда не было так трудно, как сейчас.

– Никогда! – Он привлек ее к себе и расцеловал покрасневшие глаза. – Я задыхаюсь, Лиз!.. Я наделал кучу ошибок и даже не знаю, как их исправить. Но это не дает мне права быть свиньей. И за что только ты любишь меня?

– Понятия не имею! – развела руками молодая женщина. – Ведь и не за что вроде бы. Может быть, мне тебя разлюбить?

– Не надо! – почти всерьез взмолился он. – Без тебя я не справлюсь… Я ведь только с тобой могу быть откровенным, только при тебе могу оставаться собою. Сегодня я сорвался и дошел до такого скотства, что до сих пор не могу опомниться. Если бы ты знала, что я натворил на строительстве!

– А что ты натворил?

– Тебе Алексей не сказал? Ну так знай: я избил палкой одного из мастеров. Подлеца, воришку, но что это меняет? Вот! Хорошо, а?

Элиза ласково погладила его кудрявую голову и с тревогой заглянула ему в глаза:

– У тебя будут неприятности, Анри, да? Он станет жаловаться?

Огюст махнул рукой:

– Ах, пускай! Какая разница? И без него все висит на волоске. В любом случае я мошенника этого больше не потерплю. Но и он мне, наверное, напакостит. Плевать! Послушай, одевайся, а? Поедем в Петергоф!

Элиза расхохоталась:

– Ну что ты! Поздно уже. И пока еще Алеша найдет карету…

Монферран нахмурился:

– Вот ведь досада! Ведь надо же, не иметь своей кареты… У всех архитекторов есть. Знаешь что, Лиз, карету я завтра куплю.

Глаза Элизы округлились от испуга.

– Ой, Анри, а твои долги? У тебя же…

Но он не дал ей договорить.

– С долгами как-нибудь рассчитаюсь, ничего. Завтра куплю. Пока что простенькую, открытую. Ну и одну лошадь. Уж я сумею выбрать недорогую, но хорошую.

– Я лучше выберу, – Элиза ласково улыбалась, – я же наездница.

– А я – сын берейтора и бывший кавалерист. Нет, Лиз, даю тебе честное слово! И вечером поедем кататься. И пусть нам завидуют! Тебе – за карету, а мне – за то, что у меня такая жена-красавица.

В награду за эти слова и в виде утешения за все горести прошедшего дня Элиза одарила Огюста одним из тех поцелуев, что вот уже шесть лет подряд заставляли его терять голову. Он все пытался и не мог постичь тайну этих поцелуев.

Поздним вечером, когда Элиза уже заснула, он потихоньку прошел в свой кабинет и открыл верхнюю часть секретера. Там, в плоской сандаловой шкатулке, лежали деньги, которые он откладывал для расплаты с ростовщиками. Очередная выплата должна была состояться через месяц, и Огюст стал в уме прикидывать, как лучше договориться об отсрочке и с которым из кредиторов – их оставалось двое.