Дядя Анупам говорил медленно и спокойно, время от времени умолкая, словно исповедовался священнику. Я молчала, но внутри меня что-то набухало.

– Я испугался… а он приходил ко мне… каждый день… и напоминал, что мое упорство только во вред сыну… Он сказал, что эта девочка… из негодной семьи. «Тогда какая разница?» Я подумал… что у этой девочки все равно нет будущего. Он… он назвал мне ее имя, и я отказался. Но следующие несколько дней… мне было так тяжело… и все мои мысли занимал сын – живой и счастливый. Я сказал… что помогу им забрать девочку. Однажды ночью… я услышал, как ты кричишь на Мукту… а потом ты отперла дверь… Ты хотела, чтобы Мукту забрал дьявол – так ты сказала. Я знал, что в ту ночь твой папа будет крепко спать. Он тогда… принимал снотворное… Гибель твоей мамы совсем подкосила его… И я… я понял, что надо действовать. У меня был запасной ключ. Я открыл дверь и вошел к вам в квартиру… Это…

Кровь прилила к моему лицу, руки задрожали. Я вскочила и отступила назад. Все показалось мне вдруг каким-то ненастоящим: бьющий в окно солнечный свет и этот человек на кровати, внезапно совершенно незнакомый. Дядя Анупам поднял руку и потянулся ко мне, но я лишь услышала свой собственный всхлип.

– Это самый мой ужасный… поступок… Я сломал этой девочке жизнь. А что, если я и впрямь был ее отцом? Как жестоко… я обошелся с ней. И Бог наказал меня за это. Позже Навин сказал, что видел меня… той ночью. Какой же ненавистью… горели его глаза… когда он смотрел на меня… Он заявил, что больше… не будет петь. И рак… это мое наказание. Если бы я…

Я вышла из палаты, не дослушав фразы, и слова повисли в воздухе там, позади. Заметив меня, Навин бросился следом.

– Я рассказал обо всем твоему папе, когда он однажды позвонил нам из Америки. Я не мог хранить такую тайну, не мог жить, зная, что сотворил отец. Твой папа порвал с нами и больше никогда не звонил.

– Так отец знал? И ты тоже знал?

– Да, – он отвел взгляд, – прости.

Я двинулась прочь.

Возле больницы я опустилась на скамейку, глядя на двери. Доктора и пациенты уходили и возвращались. Вдалеке я увидела Разу – тот направлялся к больнице. Приблизившись, он заметил меня, а когда рассмотрел мое лицо, в его глазах мелькнула жалость. От слез предметы вокруг казались смазанными, но я поняла, что Раза ускорил шаг. Он сел рядом, а я вытащила из бумажника нашу с Муктой фотографию и провела пальцами по линиям сгиба, появившимся за все эти годы.

– Это… навсегда… я… не знаю… – пробормотала я и умолкла.

Раза обнял меня за плечи, мои всхлипы превратились в рыдания, но я знала: даже мой бессвязный лепет не мешает ему понимать меня. Он сильнее сжал меня, обхватил руками, и нежность в его глазах, в его прикосновениях поразила меня. Я заплакала громче, съежилась и уткнулась ему в грудь, намочив слезами рубашку. Я вслушивалась в удары его сердца, его медленное, ровное дыхание, вдыхала запах его одеколона, чувствовала тепло сильных рук. И я не оттолкнула его.

2001–2007

– Какая милашка, – грустно проговорила Сильвия, увидев Ашу.

Мне разрешили неделю отдохнуть, покормить дочку и побыть с ней наедине. Спустя неделю Мадам забрала ее у меня и сказала:

– Давай-ка за работу. Кто, по-твоему, будет платить за то, что ты тут живешь?

Ее уносили каждый вечер, и всю ночь, терпя тяготы моего ремесла, я вспоминала лепет малышки и слышала ее плач. Я не могла дождаться утра, когда ее приносили мне, клали на грудь и позволяли покормить. Но она выжила – кроха моя. Видно, сил у нее оказалось больше, чем у меня. Со временем она научилась выносить голод, на целую ночь заглушая его сном. Она приноровилась к тому графику кормления, который придумала Мадам. Меня это приводило в изумление. Такая маленькая, она уже умела приспосабливаться, узнавая мир, в который я привела ее.

Как раз через неделю после родов на пороге моей комнаты появился Арун-сагиб. Он внимательно разглядывал меня.

– Хочешь увидеть ее? – спросила я.

– Кого?

– Малышку.

В глазах Арун-сагиба полыхнул гнев.

– С какой стати? Я пришел увидеть тебя, а не этого проклятого ребенка.

Я поспешила задобрить его, оправдывалась, что сказала, не подумав. Проведя со мной ночь, он уже собрался уходить, но остановился в дверях и предупредил:

– И не задавай мне больше идиотских вопросов.

Этот разговор должен был стать мне уроком, но я по-прежнему чувствовала себя виноватой за то, что познакомила мою кроху с этим гнусным миром. Я видела вокруг детей лет четырех или пяти, рожденных такими же женщинами, как я. Они играли в грязных подворотнях, еще не зная, в каком мире им предстоит жить, не понимая, что вокруг расхаживают сутенеры, что мир состоит из мужчин, у которых на уме лишь одно. Я смотрела на дочку, спящую на холодном полу, в пеленках изодранных и измазанных, как моя жизнь, смотрела на блики на ее прозрачной коже и размышляла, какая ей уготована судьба. Не желая сдаваться, я попробовала сказать Арун-сагибу, что не хочу, чтобы она занималась нашим ремеслом. Однако он посмотрел на меня так, словно не понимал, что я толкую о его собственной дочери.

– Ему плевать, – пожаловалась я как-то Сильвии, когда мы стирали на колонке белье.

– Боишься, что ее у тебя отнимут? Не переживай, время еще есть. Пока ей не исполнится восемь или девять, ничего с ней не сделают. Значит, волноваться еще рано. А там что-нибудь придумаем.

Мне хотелось считать, будто мое дитя – словно цветок, распускающийся каждое лето, какой бы суровой ни была зима. А еще мне хотелось остановить для нее время, придержать его до тех пор, пока мне не удастся вызволить дочку отсюда. И чтобы обмануть время, я одевала ее, как мальчика, перекраивала свою одежду и шила ей крохотные штанишки и рубахи, надеясь как можно дольше водить всех за нос. Мне хотелось, чтобы, глядя на моего ребенка, все забыли, что она родилась девочкой. Но время как песок: чем сильнее стараешься удержать его, тем быстрее утекает оно сквозь пальцы.

Аша – моя Аша – выросла в маленькую пятилетнюю непоседу, неугомонную и на удивление хорошо осознающую свое место в этом мире. Она научилась подлаживаться к обстановке. По утрам она, подобно обычным детям, засыпа́ла меня вопросами. Почему птицы летают? А почему собаки не летают вместе с птицами? Почему Господь не подарил им крылья, чтобы они тоже посмотрели мир?

– Это несправедливо! – заявляла мне она.

Ее вопросы никогда не иссякали, а у меня, в отличие от моей аммы, не хватало терпения все ей объяснять.

– Так уж Господь распорядился, – говорила я.

Чтобы сменить тему, я рассказывала ей о моей амме, о том, как мы жили в деревне, в доме с протекающей крышей.

– Представляешь, я смотрела, как с потолка в ведро капает вода, и думала, что крыша плачет.