— А может быть, знаю?

— Яков Иванович Тпрутынкевич.

Катя презрительно скривила губы и сказала:

— Его не знать, Яшку-то блатного (вора), того, что на трех дрожках свежать (гулять) любит. Вот выдумщик! Сам развалится в экипаже на резинах, а позади него трое дрожек тарахтят. На первых дрожках лежит его пальто, на других — галоши, на третьих — зонтик. Верно я говорю?

— Верно, — и Надя покраснела.

— А фартовый (ловкий) он скакун (вор). Ты что же, долго его барохой (возлюбленной) была?

— Три года.

— А потом он бросил тебя?

— Да.

— Бедовый он… Извозчик, постой на минуту!

Извозчик остановился. Катя, охая и подбирая свое пышное платье, слезла с дрожек и сказала Наде:

— Зайду в "восточные сладости" и куплю детишкам рахат-лукуму и "альвачику". Пусть помнят меня.

Доброта Кати тронула Надю, и она сказала ей растроганно:

— Славная ты, чувствительная.

— Ну, вот еще.

Катя купила, что хотела, и они опять поехали.

— А как звать твоих деток? — спросила Катя.

— Девочку — Олимпиадой, а мальчиков — Колей и Юрой.

— А на кого они больше похожи?

— Олимпиада и Коля — на меня. А вот Юра — на отца. Весь, как есть, отец. Его нос, его глаза. Очень меня это беспокоит.

— А ты не слышала, что Яшка засыпался (поймался) и сидит теперь в киче (тюрьме)? Как же!

— Не слышала, — равнодушно ответила Надя.

Товарки замолчали и стали глядеть по сторонам. Погода была чудесная. Яркое солнышко грело, заливало все улицы потоками света, и в воздухе пахло нарождающейся зеленью. На голых, сухих сучьях акаций робко пробивались почки. Свежий воздух, ослепительный свет, уличный шум и гам действовали на Катю и Надю, как крепкое вино, и они беспричинно смеялись, щипали друг дружку, ерзали на сиденье и оглядывали с доверчивыми улыбками каждого прохожего.

Прохожие также оглядывали их с улыбками. Но улыбки их были не доверчивые, а многозначительные и двусмысленные, так как они узнавали в них проституток по их ярким, кричащим нарядам, большим шляпам, густо намазанным лицам и "роковым словам" на их лбах, закрытых вуалями.

С такими улыбками оглядывали их извозчики, пассажиры конок, кондуктора, городовые. Все. Двое даже остановились, и один, тыкая в них пальцем, громко смеялся.

Но Катя и Надя ничего не замечали. Они видели только одно солнце — яркое, могучее, которое никогда-никогда не заглядывало на "их" улицу и в их ужасную тюрьму, и готовы были петь от радости.

Дрожки их поравнялись с трактиром. Через раскрытые окна его выплывали на улицу тягучие звуки органа.

Глаза у Кати блеснули, и она воскликнула:

— Вот жисть! Знаешь что, Надя?

— Что?

— Давай не вернемся назад.

Надя сделала большие глаза. Катя рассмеялась и добавила:

— Это было бы хорошо. Только никак невозможно. Не вернуться мне назад значит умереть с голоду. Тебе-то еще можно. Ты — молодая, здоровая. Служить можешь. А я — старуха.

В голосе Кати зазвучала безнадежная нотка.

Наде сделалось жаль ее. Она обвила рукой ее шею, прижалась к ее щеке и робко заговорила:

— В самом деле, Катюша, давай не вернемся назад. Какая там "жисть". Одна — мука. Пляшешь, пляшешь. Видела, что с Бетей стало? Доплясалась. Это, Катюша, ничего, что ты старая. Работу всегда найдешь. Будем вместе искать. Только бы не вернуться. Голубчик, прошу тебя.

Катя посмотрела на нее с усмешкой, медленно оторвала от своей шеи ее руку и запела:

— Ой, ой, ой! Ишь, как разлимонилась. Ты что же это, мать моя родная? Смотри мне. Только попробуй сбежать. Так скручу!

Надя искусственно улыбнулась и пробормотала:

— Я ведь так… пошутила.

— То- то! Где же твои дети? Долго что-то мы едем.

— Вон там, в том доме. Извозчик! — Надя остановила его у старенького одноэтажного домика и предложила Кате слезть с дрожек.

Вера Петровна, у которой находились на воспитании дети Нади, была жалкое, болезненное существо. Она вместе с мужем-стариком, ночным сторожем, снимала в глубине двора одну комнату с кухней. Войдя в комнату, Катя и Надя увидали следующую картину: на грязном полу, на спине, лежала Олимпиада, а на ней верхом сидел Юра — вихрастый и носатый — и тузил ее кулаками. Коля же сидел на корточках в стороне и строил из засаленных карт домики.

Олимпиада орала, как поросенок, и Вера Петровна напрасно пыталась оторвать от нее Юру. Он, как рак, впился в нее, тузил и приговаривал:

— Жаль, ножика нет. А то кишки выпустил бы тебе.

Увидав мать, Юра бросил Олимпиаду и поспешно забрался под кровать. Олимпиада же присела и, устремив глаза на мать, заревела еще громче.

Материнское сердце Нади дрогнуло. Она стремительно бросилась к Олимпиаде, сгребла ее в охапку, прижала к груди и стала покрывать ее поцелуями.

Потом она сгребла Кольку и стала нежно звать:

— Юра, а Юра!

— А ты рыбы (лупок) не дашь? — послышалось после некоторого молчания из под кровати.

— Не дам. Иди сюда.

Юра, весь измазанный известкой, вылез. Надя вытерла ему кружевным платочком нос и сказала, указав на Катю:

— Это, детки — тетя. Она вам гостинец принесла.

У детей заблестели глазенки.

— Да, принесла, — сказала Катя. — Только вы не получите.

— Почему? — спросил насмешливо Юра.

— Потому что вы деретесь. Будете еще драться?

— Не будем, — хором ответили дети.

— Если так, так вот вам, — и она разделила между ними поровну рахат-локум и "альвачик".

Дети повеселели и запрыгали вокруг Кати и матери, как козлики. Надя глядела на них сквозь слезы. Она пять месяцев не видала их. За это время они выросли, в особенности Юра. Но зато, как они ужасно выглядели. Они были желты, грязны, оборваны.

— Отчего они у вас такие грязные, Вера Петровна? — спросила она.

— Да они всегда такие, — ответила та. — Моешь, моешь их, а они возьмут и вывалятся во дворе. А вы бы позанялись немного Юрой. Ужас, какой он баловный. Я из-за него со всеми соседями перессорилась. Вчера он скрутил голову индюку одной чиновницы. Позавчера пожар в погребе наделал. А что он с Олимпиадой делает, если бы вы знали! Прошлой неделей он схватил нож и говорит ей: "Давай я подколю тебя". — А за что ты меня подколоть хочешь? — спрашивает Олимпиада. — Хочу посмотреть, что у тебя у середке делается. — И лаком же он. Вчера купила полбутылки подсолнечного масла. Хотела старику своему скумбрию зажарить, а он возьми и все выпей.

Надя во время рассказа Веры Петровны качала головой и, когда та окончила, проговорила:

— Слышь, Юра? Как тебе не стыдно. Да где ты? Куда он делся?

— А вот он, — спокойно ответила