Юра стал вырываться из ее рук, но Катя не пускала его.

— Пусти, — просил он угрюмо.

— Я тебе дам "пусти", — ответила Катя и сильнее сжала его руку. — Понимаешь, Надя? Пока Вера Петровна рассказывала, он у меня портомонет свистнул. Так вот ты, миленький, какой?! Правда, что яблоко от яблони далеко не падает. Каков папаша, таков и сын. Хороший блатной из тебя выйдет.

— Пусти, — повторил Юра и стал кусаться и брыкаться ногами.

— Ты прежде портомонет отдай, а потом отпущу.

Юра заплакал, когда ей удалось отнять у него портмоне, выругал ее по-площадному и залез опять под кровать.

— Ну и сынок же у тебя, — покачала головой Катя. — Да и какой может быть у отца-вора?

Надя была сильно огорчена всем виденным и плакала.

Катя насилу успокоила ее.

Товарки посидели еще несколько минут и поехали дальше.

XXVI

СОБАКА И НАДЯ

Солнце и свежий воздух заставили Надю забыть про все свои недавнишние огорчения и она вновь повеселела. Не доезжая Полицейской улицы, Катя остановила извозчика и сказала Наде:

— Мы сойдем тут и зайдем в трактир.

— Я не зайду, — поспешно ответила Надя.

— Почему?

— Я хочу лучше погулять и подышать свежим в0здухом.

— Вот еще, — надулась Катя. — Довольно дышала воздухом. А хорошо в трактире. Сядем у машины и потребуем чаю и водки. Я попрошу, чтобы он сыграл нам "Жизнь за царя" или "Засвысталы козаченкы".

— Не хочу.

Упрямство Нади опечалило Катю.

— Как же мне быть? — спросила она. — Отпустить тебя, что ли?

— Почему же нет?

— Как же! Отпущу тебя, а ты возьмешь и удерешь к "магдалинкам"[20]. У меня была уже такая история.

— Я могу побожиться, что не удеру.

— Не знаю — верить тебе или не верить? Если удерешь, мне здорово нагорит.

— Вот крест, что не удеру!

— Ну, спасибо! — Катя вздохнула с облегчением. — Ты, я знаю, — славная и подвести меня не захочешь. Так слушай. Я зайду вон в этот трактир и буду сидеть там. А ты, когда погуляешь, зайдешь за мной.

— Хорошо!

И они разошлись.

Надя пошла вниз по Преображенской улице и свернула на Дерибасовскую.

На Дерибасовской было сильное движение. По обеим тротуарам, мимо сверкающих золотом, серебром и бриллиантами витрин, медленно двигалась взад и вперед одетая по-весеннему публика. У многих дам на груди красовались хризантемы, астры и фиалки.

Все громко разговаривали, смеялись и говор и смех их сливался с веселым чириканием воробьев в акациях.

Пшшш!..

По мостовой прокатился, слегка подпрыгивая на толстых шинах, белый автомобиль, в котором сидели, подняв до ушей воротники летних пальто, и правили два "пистолета". Публика глядела на них с почтением и завистью, а извозчики и биндюжники с иронической улыбкой.

Наде захотелось посмотреть поближе на всю эту нарядную публику и она присела на скамейку. Мимо нее, как паруса и яхты, проплывали гордые, величественные и раздушенные дамы и милостиво и кокетливо, как майские розы, улыбались, слушая занимательные разговоры скромничающих кавалеров.

Как нежные, легкие облака в ясный день, проносились сотканные из лучей, звуков и "сладких молитв" примерные одесские девственницы — гордость нашего благодатного юга.

Надя не утерпела, поднялась, замешалась в толпу и пошла по течению. Она вслушивалась в отрывистые разговоры, заглядывала всем в глаза и все казались ей такими добрыми, славными и хорошими. Ее удивляло и трогало, как все ходят парами и по трое, чуть не обнявшись, как все — обходительны, вежливы, как снимают друг перед другом чуть не до земли шляпы и так радостно при этом улыбаются. Точно клад нашли. Ни дать, ни взять — одна большая семья.

Даже эта большая, кудластая собака, которая затесалась среди гуляющих, чувствует себя, как в родной семье. Кто ни пройдет, считает своим долгом потрепать ее по ее шелковистой шерсти и сказать — "славная собака".

Наде вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь и на нее обратил такое внимание, как, ну, хотя бы на эту… собаку (она даже прониклась завистью к ней) и чтобы кто-нибудь поклонился ей. И она стала искать в толпе знакомых.

Она не скоро отыскала одного — Мишу. Миша был краснощекий юнга, почти мальчик. Она познакомилась с ним на прошлой неделе.

Несчастный мальчик! Он явился к ней в первый раз пьяным и, когда они разговорились, он, со слезами на глазах, рассказал ей, что боцман придирается к нему и что он сегодня избил его за какую то-мелочь. Закончив свой рассказ, он поклялся, что убьет его. "Вот, — сказал он, — приду завтра на пароход и полосну его без никаких ножом по горлу или двину ему в бок". — Ну, вот еще, — заметила Надя ласково и погладила его по голове, как дитя. Ей было жаль его. — Охота тебе убивать. Терпи. Все мы терпим. Бог приказал всем терпеть. А убивать — грех. И что будет, если убьешь? Сошлют на Цакалин и жизнь твоя молодая пропадет, как пузырь на воде. Я говорю тебе, не делай этого, Мишенька. — Она много и долго говорила тогда и нежно гладила его по голове. Он согласился под конец с нею и ушел, сказав ей растроганно: "Вот, в первый раз ты видишь меня, а обошлась со мною, как мать родная. Никогда я тебе не забуду этого".

Миша шел ей навстречу. На нем сверкала, как снег, матросская куртка и он держал себя, как настоящий морской волк. Переваливался и с шиком сплевывал.

"Вот, — подумала Надя, — обрадуется, когда увидит меня". И она удвоила шаги.

Когда он приблизился, она вытянула руки и радостно воскликнула:

— Мишук! Мишенька!

Миша вздрогнул от неожиданности, посмотрел на нее, сильно прищурившись, вспыхнул и резким поворотом корпуса увильнул от ее объятий. Он ловко затем нырнул в толпу, как морская свинка, и пропал.

Надя осталась посреди тротуара, как дура, с вытянутыми руками и сияющим лицом. Но вот она опустила руки, скривила губы и проговорила с горькой усмешкой:

— Не признался. Да и как, правда, признаться. Я ведь — пропащая, проститутка, неловко ему.

Волна горечи и обиды нахлынула на нее и она захлебнулась бы в ней, если бы какой-то примиряющий голос не шепнул ей: "А может быть, он не узнал тебя?"

— Да, да! он, наверное, не узнал меня, —