Заехав по пути в Москву и остановившись на несколько дней у Нащокина, Пушкин прибыл в Петербург даже ранее назначенного срока, 20 ноября. Приехав в новую квартиру у Оливье, он не застал жену дома — она была на бале; он поехал за ней и, как выразился в письме Нащокину, «увез к себе как улан уездную барышню с именин городничихи». В пересказе Нащокина эта история выглядела следующим образом: «Она была на балу у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз. Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Наталии Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что она танцует мазурку с кн. Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно. — Наталия Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в своем роскошном розовом платье». Ничего этого в письме Пушкина нет; хотя он и мог при встрече вспомнить этот случай и описать подробности, но вряд ли до того, чтобы отметить наряд жены, мало его занимавший. «Роскошное розовое платье», скорее всего, впорхнуло в воспоминания Нащокина с акварельного портрета Натальи Николаевны работы Александра Брюллова.

Еще в 1833 году Пушкин предполагал отправить жену в Полотняный Завод, а самому уехать в Оренбург и Болдино, но она тяжело перенесла роды и долго выздоравливала, так что он уехал, как и намеревался, а Наталья Николаевна впервые осталась жить на ближних дачах, на Черной речке.

Только 15 апреля 1834 года, сразу после того как Наталья Николаевна поправилась после выкидыша и простуды, Пушкин отправил ее с детьми в Москву, откуда она думала съездить в Ярополец к матери, а затем провести лето в Полотняном Заводе. Сам же он остался в Петербурге для приведения в порядок дел по имениям и изданию «Истории Пугачева». Последнее должно было, как полагал Пушкин, обеспечить их деньгами на ближайшее время, а первое — на всю жизнь. Он сопровождал свое семейство до первой почтовой станции московского тракта Ям-Ижоры, записав на следующий день в дневнике: «16-го. Вчера проводил Н. Н. до Ижоры». Это была их четвертая разлука.

Вскоре по Петербургу разошелся слух, по поводу которого С. Л. Пушкин писал дочери, что ему «тошно слышать сплетни, постоянно распускаемые насчет Александра», и сообщал: «…знаешь ли ты, что, когда Натали выкинула, сказали, будто это следствие его побоев. — Наконец, сколько молодых женщин уезжают к родителям провести 2 или 3 месяца в деревне, и в этом не видят ничего предосудительного, но ежели это касается до него или до Леона — им ничего не спустят».

Расставаясь, Пушкин и Наталья Николаевна уговорились, что он приедет в Полотняный Завод, как только уладит все дела. Дела же затянулись, и только к Натальину дню ему удалось выехать из Петербурга. Четыре с лишним месяца разлуки оказались самым большим сроком, который они прожили врозь.

Для Натальи Николаевны это путешествие без мужа стало единственным за время их совместной жизни. Поскольку в этот раз разлучились они надолго, то больше оказалось и писем, которыми они обменялись, делясь всем, что их занимало и волновало. Всего от этого времени до нас дошло 25 писем Пушкина Наталье Николаевне из Петербурга и еще два из Болдина, куда он отправился один, оставив жену в Москве, так что встретились они уже в Петербурге.

По расчетам, Наталья Николаевна должна была добраться до Москвы на третий день к вечеру с ночлегами в Новгороде и Торжке, откуда Пушкин ожидал ее писем с дороги. Первое письмо пришло из Бронниц, первой станции после Новгорода, второе — из Торжка. Всего же, судя по ответам Пушкина, он получил от жены 17 писем и приписку к письму Натальи Ивановны — единственное дошедшее до нас ее послание Пушкину.

В первом же письме из Петербурга от 17 апреля он спрашивает: «Что, женка? каково ты едешь? что-то Сашка и Машка? Христос с вами! будьте живы и здоровы, и доезжайте скорее до Москвы. Жду от тебя письма из Нова-города; а покаместь, вот тебе отчет о моем холостом житье-бытье. Третьего дня возвратился я из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29-го апреля и приглашение явиться на другой день к Литте[80]; я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров и что он велел нам это объяснить. Литта во дворце толковал с большим жаром, говоря: II у a cependant pour les Messieurs de la Cour des règies fixes, des règies fixes[81]. На что Нарышкин ему заметил: Vous vous trompez: c’est pour les demoiselles d’honneur[82]. Я извинился письменно. Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым или Реймарсом — ни за какие благополучия! J’aime mieux avoir le fouet devant tout le monde, как говорит m-r Jourdain[83]». Пушкин по памяти не совсем точно цитирует г-на Журдена, героя комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который на иронический вопрос жены: «N’ irez-vous pas Fun de ces jours au collège vous faire donner le fouet à votre âge?[84]» отвечает: «Pourquoi non? Plût à Dien d’avoir tout à l’heure le fouet devant tout le monde, et savoir ce qu’on apprend au collège![85]»

В первый раз после свадьбы Пушкин в Петербурге остался без жены и на другой день, решив припомнить холостую жизнь, отправился с уговорившим его Соболевским обедать в ресторан. «Потом явился я к Дюме, — отчитывается он перед Натальей Николаевной, — где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Всё это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks». За этим домашним обедом у него были Соболевский и брат Лев, над которым Пушкин решил подшутить, велев не подавать к столу вина, сказав, что с отъездом Натальи Николаевны находится на строгой диете и пьет одну воду. Соболевский, поддерживая Пушкина, усердно подливал себе воду, предлагая и Льву Сергеевичу, от чего тот столь же усердно отказывался. Ни «сардонический», по определению Пушкина, смех брата, ни отчаяние, живо написанное на его лице, не смирили приятелей, продолжавших свою проказу.