Однажды я наткнулся на сборник под названием «Дно елизаветинской эпохи» с рассказом Роберта Грина, современника Шекспира В нем он описывает одного шаромыжника, который постоянно повторяет, что «против рожна не попрешь». Боб отшивал человека, который его раздражал, называя «шмарийским аббатом». Единственным ключом к разгадке происхождения этого загадочного оскорбления была старинная церковь аббатства святой Марии, расположенная неподалеку. Я чувствовал, что Боб был частью длинной и глубокой реки, текущей под поверхностью, на которой находились все эти короли, премьер-министры, драматурги и поэты Англии.

Боб мог чувствовать, что происходит внутри Witchseason раньше меня самого. В случае с Ником он добавил к агрессивной привязанности кокни, присущей Дэнни Томпсону, великодушную мудрость в отношении человеческой природы. Многие любили Ника, но Боб мог выразить эту любовь конкретным образом, не требуя ничего взамен: горячий чай, гостеприимный стул, дружественная и побуждающая к действию обстановка. Я никогда не видел Ника более расслабленным, чем на кухне Боба, и, казалось, лишь немногие вещи доставляли ему большее удовольствие, нежели выигрыш партии в «веришь — не веришь». В тот момент, когда Тода Ллойда стала раздражать его недостаточная вовлеченность в дела Witchseason, Боб взял его под свое крыло. Он свел Тода с картежниками, и вскоре тот отправился в школу крупье. Впоследствии Ллойд работал в казино в Лейк-Тахо в качестве банкомета при игре в блэкджек.

В 1969-м я взял Боба и его жену Джун с собой в отпуск в Марокко. Мы прекрасно провели время, если не считать того, как напугало Джун знакомство с душем. Бобу понравились тамошние рынки, и он был полон решимости вернуться с тростью со вкладной шпагой. На базаре в Марракеше он заметил изысканный экземпляр и начал торговаться. Боб предложил цену, гораздо ниже той, что была заявлена продавцом, который после этого немного ее опустил, приготовил чай, отлучился, чтобы поговорить с другим покупателем, вернулся и предложил цену еще немного ниже, приготовил еще чаю, переменил тему, предложил более дешевую трость, опять снизил цену, и т. д. Боб не уступал. Дважды мы уходили из лавки, и каждый раз продавец затаскивал нас обратно, предлагая все более низкую цену. Я спросил Боба, почему он не хочет сыграть в эту игру и немного поднять свою цену. Но тот был непреклонен: он знал, чего стоит эта вещь, и был согласен взять ее только по реальной цене. Через двадцать минут, когда мы были уже в центре рынка, продавец, запыхавшийся от беготни за нами по рядам, капитулировал. Боб ухмыльнулся, но сделал вид, что не удивлен. Я никогда не мог сравниться с ним по части самообладания.

Друзья из других миров Боба заскакивали к нему домой и принимали участие в игре, которая шла в тот вечер. Одним из постоянно появлявшихся людей был аккуратно одетый мужчина, связанный с «взысканием долгов». Под конец одного особенно длинного и «укуренного» вечера все стали допивать чай и надевать пальто. Кайф от гашиша часто приводит к увлечению деталями, при этом общая картина остается неясной. Я поймал себя на том, что заинтригован движениями рук того человека. Он делал что-то очень характерное, но я никак не мог уловить, что именно. Он был под кайфом, так же как и я, так что эти движения носили характер какого-то навязчивого, привычного действия, повторяемого непроизвольно. В конце концов меня осенило: он вытирал отпечатки пальцев со всего, к чему прикасался с тех пор, как вошел в кухню.

Пресыщенные городские жители (а именно такими мы и были), мы с презрением отвергли бы предположение, что нуждаемся в семье. А Боб дал нам именно это Когда он и Джун переехали в Уортинг, я ездил их проведывать, но оказалось, что каждый из нас что-то потерял и больше всех, я думаю, потерял Ник.

Крис МакГрегор родился в сельском Транскее, где его отец-шотландец был миссионером. Помешанный во времена своей юности на Дюке Эллингтоне, Крис вырос в самого авантюрного джазового пианиста Южной Африки. В начале шестидесятых он сформировал смешанный в расовом отношении ансамбль The Blue Notes, который бросал вызов режиму аппартеида, выступая от Кейптауна до Претории. Часто их гастроли были кошмаром — травля со стороны полиции, ограничения закона о паспортах, висячие замки на дверях залов и насилие в тауншипах. В этом горниле ненависти, репрессий и равнодушия МакГрегор и его ансамбль — Дуду Пуквана, Монгези Феза, Луис Мохоло и Джонни Дияни — создали музыку необычайной мощи и красоты.

Когда в 1964 году их пригласили на Antibes Jazz Festival, южноафриканские власти с радостью выдали им паспорта в надежде, что обратно они не вернутся. В Антибе The Blue Notes выделялись как оригинальностью своей музыки, так и нерафинированностью своих личностей. В отличие от американских джазменов, они не ориентировались на искушенность европейской джазовой среды. Ансамбль привлекал громадные толпы, играя каждый вечер в антибском баре ТamТam, но, несмотря на то, что многие к ним подходили, конкретных предложений так и не последовало. Промоутеры не могли отнести музыкантов к какой-либо категории, а то, что они выпивали и кричали друг на друга на языке коса, людей нервировало.

В конце концов The Blue Notes добились двух недель выступлений в клубе Ронни Скотта в Лондоне и удостоились там замечательного приема. Но Британский союз музыкантов не позволил бы им стать его членами до тех пор, пока они не проживут в Британии год. А работать МакГрегор и его ансамбль не могли, пока их не примут в Союз. Как им было выжить?

Ближе к концу того года, который музыканты провели в ожидании, я столкнулся с ними в Old Place на Джеррард-стрит[208]. Единственный их заработок составляли те деньги, которые посетители бросали в стоявшее у дверей ведро. В тот момент, как я услышал то, что они играли — смесь Эллингтона, хоровой музыки Южной Африки и фри-джаза, — они обратили меня в свою веру.

Я устроил ансамблю контракт с фирмой Polydor (дизайн конверта сделал Дэнни Холперин), кроме того, мое агентство взяло на себя задачу организовывать им выступления. Для меня было совершенно очевидно, что МакГрегор с товарищами играют музыку более живую, чем кто-либо еще на британской джазовой сцене, но именно это и оказалось частью проблемы. Находясь в Южной Африке, они мечтали об Англии, где протесты против аппартеида были постоянным явлением и воцарилось расовое равенство. Они представляли себе, как будут встречаться с американскими и британскими музыкантами, играть совместные джемы и обмениваться идеями. Но британцы, как только осознали, что это музыкальное многоцветье не просто пробудет в Лондоне две недели и тут же уедет обратно в Африку, почувствовали угрозу. Как и британские джазмены, The Blue Notes изучили классический американский канон, но на этом не остановились, а стали без всякого стеснения вносить в музыку свою собственную южноафриканскую культуру. Поэтому большинство британских джазовых музыкантов того периода по сравнению с ними звучали вторично. (Дэнни Томпсон был единственным, кто вообразил себе сплав танца моррис и джаза, но об этом помалкивал.) Приезжавшие американцы были не намного лучше — большинство отклоняло просьбы поджемовать. Исключением были, конечно же, The Ayler Brothers, которые тусовались с южноафриканцами неделями. МакГрегор и его товарищи отчаянно тосковали, что были так далеко от дома, и их состояние проявлялось в поведении, которое все только усложняло: музыканты напивались, опаздывали, кричали на промоутеров. На учтивой британской сцене нетерпеливость и невоздержанность оставались без вознаграждения. С другой стороны, обратной дороги в Южную Африку не было: законы аппартеида ужесточились, что сделало гастроли, которые они устраивали в начале шестидесятых, невозможными. В результате Крис начал работать сольно и со своим многонациональным биг-бэндом Brotherhood of Breath. Джонни перебрался в Копенгаген и подсел на героин. Потом Монгези заболел туберкулезом: считается, что современная медицина может справиться с этой болезнью, но вылечить тощего Монкса оказалась не в состоянии, и он умер.