В боках у коня Эпей с неравными промежутками просверлил крошечные дырочки – не шире тех, что остаются после жучков-древоточцев: их хватало, чтобы в кромешную темень пробивались тоненькие белые лучи света. Коня тянули вперед по неровной земле, и лучи метались по конскому нутру, высвечивая то белки глаз, то зубы, то просверк мечей. Одиссей кратко увидел Неоптолема со скамейки напротив – тот широко улыбался.

– Тебе все удалось!

Одиссей как бы прижал ладонями воздух – в знак того, что ликование и восторг лучше бы придержать.

– Поглядим, – одними губами произнес он.

Казалось, тряское скрипучее путешествие по равнине никогда не кончится. Было время, когда все они сиживали на скамейках гребцов на пентеконторах, но тут было хуже. Темнота, суматоха, чудовищная вероятность, что их тащат не к победе, а к жестокому поражению. В любой миг могли послышаться хрусткие удары топоров или яростный треск огня.

Все дальше и дальше. Скрежет и болтанка по ухабам, тряска до того лютая, что Одиссей уж начал молиться Гефесту, чтобы тот приглядел за скобами, стыками и внутренними шкворнями коня, – не расшатало б их от нескончаемых рывков и толчков. И эта ужасная музыка – трубы, барабаны, дудки и визгливые немелодичные вопли. Одиссей убеждал себя, что это звуки искреннего ликования и облегчения. Если бы троянцы сомневались в коне и намеревались его уничтожить, наверное, у песен и криков был бы другой тон?

Но вот качка, рывки и скрежет прекратились полностью и воцарилась относительная тишина. Какие-то голоса рявкали неразборчивые приказы. Затем послышались стук и грохот. Одиссею показалось, будто что-то рушат, и он осмелился понадеяться, что троянцы начали проламывать брешь в стене, чтобы пропихнуть в нее коня. Жаркие капли пота падали у него с подбородка. Их «плюх-плюх» о кожу голых Одиссеевых коленей казался невыносимо громким.

Он услышал, как свистящим шепотом сыплют крепким словом соратники рядом, как облегченно и торжествующе благодарят богов. Все поняли, чтό означают звуки снаружи. Одиссей уже не сомневался: стук молотов по стенам, а следом треск и глухие удары – от разбитых камней кладки, падающих наземь. И вот, после, как показалось Одиссею, несоизмеримо долгого времени, конь вновь пришел в движение, только теперь по более гладкой поверхности. Деревянные колеса под копытами коня привольно зарокотали по камням мостовой. Вопли и кличи загремели пуще прежнего. Крик радости прозвучал так близко от Одиссеева уха, что он снова чуть не слетел со скамейки. Поначалу он ничего не понял. Но затем осознал, что они, должно быть, уже катятся по городским улицам. Брюхо коня должно приходиться вровень с верхним этажом или балконом какой-нибудь лавки или жилого дома. Наверняка горожане толпятся повсюду, чтобы посмотреть на перемещение этого необычайного исполина, – ничего подобного им сроду не доводилось видеть. Куда тащат коня? На площадь перед храмом Афины, видимо, – как раз туда, откуда они с Диомедом увели палладий.

Одиссей беззвучно рассмеялся. До чего же это все странно. Возможно, эту затею и впрямь породила Афина, столь полно был явлен замысел. В точности как сама Афина возникла из головы отца своего Зевса – так же и замысел коня возник со всеми подробностями в голове у Одиссея. Вплоть до того, как приставить к делу Синона, – и необходимость того, чтобы троянцы решили, будто меньше всего греки хотят, чтобы коня притащили в Трою. Как нечто столь сложное мог он задумать? Погрузившись в мысли, Одиссей повесил голову.

«Мы с Синоном оба происходим от бога-плута Гермеса, а потому, возможно, это его работа, а не серьезной сероглазой Афины. Надо отдать должное братцу: он не только понял саму затею и согласился на нее, но и усмотрел необходимость в том, чтобы троянцы нашли его битым и потрепанным. „Нет, избей меня, – сказал он. – Сломай мне нос. Не сдался б я покорно на заклание. Чтобы мне перерезали глотку. Я бы сражался, как лев. Надо, чтоб все смотрелось по правде“. Такова была его жертва общему делу. Или, может, Синон – из тех увечных душ, кому боль в радость. Агамемнон, разумеется, пообещал ему громадную долю сокровищ. Когда все это закончится, Синон станет одним из богатейших людей на белом свете. Богатейшим простолюдином, во всяком случае. И его имя запомнят навеки. До чего странна она, страсть наша смертная к славе. Может, лишь так люди способны быть богами. Мы достигаем бессмертия не в амброзии и ихоре, а в мировой истории и репутации. В статуях и эпических песнях. Ахилл знал, что мог бы прожить долгую и счастливую жизнь, однако выбрал кровь, боль и славу, а не благополучную безвестность. Я и сливы за славу эту не дам. Если б та самодовольная ябеда Паламед не уличил меня, сидел бы я сейчас дома с Пенелопой. Учил бы юного Телемаха стрелять из лука. Ему уже десять лет. Десять. Как так вообще? Он меня не узнает. Рассказывает ли ему обо мне Пенелопа?»

Одиссей задремал.

Спала и Елена. Когда крушили Скейские ворота, вязла она в путаном сне. Приближавшийся грохот музыки и заполошное бряцанье котлов и сковородок на улицах вырвали ее из грез. Горничные, прислужники и рабыни высовывались из окон, сами не свои от возбуждения.

Взбудораженно сверкая глазами, ворвалась Эфра.

– О повелительница моя милая, скорей взгляни, скорей взгляни!

Елена подошла к окну, посмотрела и решила, что все еще грезит.

Остаток дня и ранний вечер тоже прошли как во сне. Сроду не видывала она столь безумного празднования и ликования. Вино и кувшины с зерном беспечно пооткрывали во всех кладовых. Дворец и улицы наполнил дух печеного хлеба. За стенами слышала она непрестанный далекий рев: забивали еще и еще овец и быков. Не прекращались музыка и песни. Троя сошла с ума.

То и дело подходила Елена к окну и смотрела на море. Все действительно так. Ни единого греческого судна. Сколько раз смотрела она, бывало, и пыталась различить, на каком из них желтые и черные символы Спарты.

Теперь Менелай отправился домой, и она уже никогда не увидит ни его, ни Гермионы. Ей оставались лишь неуклюжие знаки внимания Деифоба да печальные улыбки Приама, Гекубы и Андромахи. «Мы не виним тебя, Елена. Воистину не виним». А воистину должны. Как не винить?

При остальной семье старалась она в тот вечер выглядеть счастливой, но когда удалось ей найти повод, она улизнула в покои свои и заперлась от пьяных притязаний Деифоба. Он ей муж, как полагалось теперь его звать. Третий – и худший. Или четвертый, если считать Тесея. То было целую жизнь назад. Тогда ее братья были еще живы, спасли ее.

За окном видны ей были только уши этого необычайного деревянного коня. Они торчали над линией крыш. Воистину страннейшее зрелище.

Когда уснула наконец Елена, явилась к ней в буйном и ярком сне Афродита.

– Богиня, мне нечего тебе сказать.

– Дерзкое дитя. Делай, как велено, и я предоставлю тебя твоему достопочтенному целомудрию на веки вечные. А нынче ночью ты моя. Не допущу я падения Трои из-за столь подлой уловки.

– Что должна я делать? – простонала Елена, мотая головой по подушке.