В начале июня по колледжу поползли слухи, что наш недавний выпускник погиб в бою под Иерусалимом. Слухи усиливались и через несколько дней подтвердились. Я совсем его не знал, он закончил колледж прежде, чем я в него поступил, но почти все студенты старших курсов хорошо его помнили. Он отличался блистательными способностями в математике, его все любили. Потом он уехал в докторантуру Иерусалимского университета, вступил в «Хагану» и погиб, защищая караван, идущий в Иерусалим. Мы были просто ошарашены: никто из нас и представить не мог, что война так близка.

Во вторую неделю июня, в тот самый день, когда объявленное ООН перемирие вступило в силу и бои в Израиле прекратились, мы провели общее собрание в память об этом выпускнике. Пришли все студенты, все раввины, все преподаватели светских дисциплин. Один из его учителей Талмуда рассказывал о его преданности иудаизму, его профессор математики говорил о его блестящих способностях, а один из старшекурсников вспоминал, как он всегда мечтал уехать в Израиль. Потом мы все молились и читали кадиш.

Антисионистская лига рабби Сендерса в колледже Гирша в тот день прекратила свое существование. Она продолжала подавать признаки жизни за его пределами, но в самом колледже я никогда больше не сталкивался с ее листовками.

Годовые экзамены не создали мне каких-либо проблем в этом семестре — я закончил его на одни пятерки. Пришел июль, принес ужасную жару и хорошие новости: доктор Гроссман объявил, что мой отец достаточно окреп, чтобы провести август в нашем домике, а с сентября вернуться к преподаванию. Но в домике он должен отдыхать, а не работать. Писать? Да, конечно, он может писать; какая же это работа? Услышав это, отец рассмеялся — впервые за много месяцев.

В сентябре он вернулся в ешиву, а я перешел на третий курс. Поскольку символическая логика — это раздел философии, я выбрал философию в качестве профилирующего предмета, и она оказалась просто восхитительной. Недели летели быстро. Отец первые месяцы не занимался ничем, кроме преподавания; затем, с разрешения доктора Гроссмана, он вернулся к своей сионистской деятельности и к курсам для взрослых, по одному вечеру в неделю.

Военные действия в Израиле то затухали, то возобновлялись, особенно в районе пустыни Негев; но инициатива теперь перешла к израильтянам, и напряженность постепенно уходила.

Антисионистская лига рабби Сендерса, казалось, совсем прекратила свое существование. О ней ничего не было слышно, даже в нашем районе. А однажды, в конце весны, пока я обедал в столовой, Дэнни подошел к моему столу, нерешительно улыбаясь, сел и попросил помочь с экспериментальной психологией: он никак не мог построить график с формулой, включающей переменные величины.

Услышав его голос, я ощутил легкий трепет.

— Добро пожаловать назад, в мир живущих, — сказал я, глядя на него и чувствуя, как мое сердце рвется наружу. Мы не говорили больше двух лет.

Он слабо улыбнулся и пригладил бороду, которая изрядно отросла и загустела. На нем были обычная черная пара, рубашка без галстука, цицит и кипа. Пейсы свисали по обеим сторонам скульптурного лица, а глаза отливали яркой синевой.

— Запрет снят, — сказал он просто.

— Как приятно снова чувствовать себя кошерным, — ответил я не без сарказма.

Он заморгал и снова попытался выдавить из себя улыбку.

— Мне очень жаль, — сказал он тихо.

— А уж мне-то как жаль. Мне тебя очень не хватало. Особенно когда мой отец болел.

Он грустно кивнул.

— Как тебе это удается? — спросил я.

Он снова заморгал:

— Что удается?

— Молчать.

Он ничего не ответил. Но лицо его напряглось.

— Я это ненавижу. А как тебе это удается?

Он начал нервно накручивать пейс, глаза его потемнели.

— Я чуть с ума не сошел, — продолжал я.

— Но не сошел же, — ответил он тихо. — А научился с этим жить.

— Почему он так поступает?

Рука, крутившая пейс, снова опустилась на стол. Он медленно покачал головой:

— Я не знаю. Мы так и не разговариваем.

— Только когда вы изучаете Талмуд или когда он выходит из себя.

Он мрачно кивнул.

— Даже говорить не хочу, что я думаю о твоем отце.

— Он великий человек, — ответил Дэнни ровным голосом. — У него должна быть на то причина.

— Это просто садизм и безумие, — бросил я. — Терпеть его не могу.

— У тебя свое мнение, — сказал он тихо. — А у меня свое.

Мы помолчали.

— Ты похудел, — сказал я.

Он молча кивнул и продолжал сидеть сгорбившись. Он казался маленьким и подавленным, как больная птица.

— А как твои глаза?

Он пожал плечами:

— Побаливают порой. Врач говорит, это нервное.

Снова повисло молчание.

— Здорово, что ты вернулся, — сказал я.

И ухмыльнулся. Он робко улыбнулся в ответ, его голубые глаза сверкнули.

— Ты и твои дикие бейсбольные удары. Ты и твой отец с диким молчанием и дикими вспышками ярости.

Он снова улыбнулся, на сей раз широко, и выпрямился на стуле:

— Так поможешь мне с графиком?

Я отвечал, что у него было довольно времени, чтобы научиться разбираться с ними самостоятельно, а затем показал, что надо сделать.

Когда я рассказал вечером отцу, он только сухо кивнул. Он ждал этого. Еврейское государство — это больше не тема для обсуждения, это свершившийся факт. Сколько еще рабби Сендерс мог запрещать обсуждение темы, которая больше не обсуждается?

— Как Дэнни себя чувствует? — спросил отец.

Я отвечал, что выглядит он не лучшим образом и заметно похудел.

Отец помолчал, потом спросил:

— Рувим, а молчание между ними так и продолжается?

— Да.

— Отец может воспитывать ребенка так, как считает нужным, — сказал он грустно. — Но как же велика цена за душу!

Я спросил, что он имеет в виду, но отец ничего не ответил. Лишь глаза его оставались мрачными.

Так мы с Дэнни возобновили наше прежнее обыкновение встречаться перед нашей синагогой, вместе ехать на занятия, вместе обедать в столовой и вместе возвращаться домой. Семинары рабби Гершензона превратились в особую радость, потому что обретенная свобода побуждала нас с Дэнни к бесконечным состязаниям, которые практически монополизировали часы шиюра. Наше положение было настолько прочно, что однажды, после особо горячего талмудического спора, который мы с Дэнни вели, не обращая ни на кого внимания, почти четверть часа, рабби Гершензон остановил нас и заметил, что это не частный урок и в аудитории еще двенадцать студентов, — может быть, они тоже хотят что-то добавить? Но он сказал это с такой улыбкой, что мы с Дэнни восприняли его упрек как завуалированный комплимент.