Через несколько дней после того, как мы начали разговаривать, Дэнни рассказал мне, что на втором курсе снова записался на экспериментальную психологию и она ему даже начала нравиться. Говоря о психологии, он теперь неизбежно съезжал на язык адептов психологии экспериментальной: переменные, постоянные, управление, наблюдение, запись данных, проверка гипотез и приоритетность опровержения гипотез перед подтверждением их. Математика больше не являлась для него проблемой — лишь изредка он прибегал к моей помощи.

Однажды за обедом он рассказал мне о своей беседе с профессором Аппельманом.

— Он говорит, — рассказывал Дэнни, — что, если я хочу внести какой-то ощутимый вклад в психологию, я должен пользоваться научными методами. А подход Фрейда, в сущности, не обеспечивает настоящей возможности принять или опровергнуть ту или иную гипотезу и поэтому не дает никакого приращения знания.

— Так-так, — ухмыльнулся я. — Стало быть, прощай, Фрейд!

Он затряс головой:

— Нет-нет, никакого «прощай, Фрейд»! Фрейд был гением. Но он слишком замкнулся в своих изысканиях. Я хочу знать намного больше, чем те вещи, которыми занимался Фрейд. Он никогда не обращал внимания на процесс восприятия, например. Или на процесс познания. Как люди видят, слышат, осязают и обоняют или как они обучаются чему-то новому. Это же все потрясающе интересно! И Фрейд никогда этим не занимался. Но в том, чем он занимался, он был гением, тут не поспоришь.

— Так ты будешь теперь психологом-экспериментатором?

— Не думаю. Я хочу работать с людьми, а не с крысами и лабиринтами. Я обсуждал это с Аппельманом. И он предложил мне заняться клинической психологией.

— А это еще что?

— Ну, это как разница между теоретической и прикладной физикой, скажем так. Экспериментальный психолог — более-менее чистый теоретик; клинический психолог применяет его теории на практике. Он работает с людьми: осматривает их, проводит анализы, диагностирует, даже лечит.

— Как это — лечит?

— Проводит терапию.

— Ты собираешься стать психоаналитиком?

— Возможно. Но психоанализ — лишь одна из возможных форм терапии. Существуют и другие.

— Какие — другие?

— Да разные, — сказал он неопределенно. — Многие из них еще довольно мало изучены.

— Ты собираешься изучать их на людях?

— Не знаю. Возможно. Я, правда, еще не так много об этом знаю.

— И ты собираешься получать докторскую степень?

— Ну, разумеется. В этой области ничего нельзя делать без докторской степени.

— И где ты собираешься ее получать?

— Еще не решил. Аппельман советует Колумбийский университет. Он сам там был в докторантуре.

— А твой отец уже знает?

Дэнни напряженно на меня посмотрел.

— Нет, — сказал он тихо.

— И когда ты ему скажешь?

— Когда я получу смиху.

«Смихой» называется посвящение в раввины.

— Значит, в будущем году, — сказал я.

Дэнни мрачно кивнул. Затем посмотрел на часы:

— Пора двигаться, а то на шиюр опоздаем.

Мы помчались по лестнице и вбежали в аудиторию за мгновение до того момента, как рабби Гершензон вызвал кого-то читать и объяснять.

В другой раз за обедом Дэнни поинтересовался, на что мне сдалась символическая логика, если я собираюсь быть раввином. Я отвечал, что сам еще не решил, но я много читаю по философии и по теологии, и толк из этого явно выйдет.

— Мне всегда казалось, что теология и логика — это как Давид и Саул, — заметил Дэнни.

— Так оно и есть. Но я должен поближе их познакомить.

Он покачал головой:

— Просто поверить не могу, что ты собираешься быть раввином.

— А я поверить не могу, что ты собираешься быть психологом.

И мы поглядели друг на друга в молчаливом изумлении.

В июне сестра Дэнни вышла замуж. Меня тоже пригласили, и я оказался единственным нехасидом на свадьбе. Церемония была типично хасидской, с раздельными местами для мужчин и женщин и с многочисленными песнопениями и плясками. Меня поразил вид рабби Сендерса. Его черная борода начала седеть, и, казалось, он заметно постарел со времени нашей последней встречи. Я подошел поздравить, он крепко пожал мне руку и взглянул своими темными пронзительными глазами. Его окружало множество людей, у нас не было шанса поговорить. Я не особо переживал. Мне не так легко было заговорить с ним. Леви подрос немного, но оставался таким же бледным, и его глаза казались огромными за очками в черепаховой оправе. А вот сестра Дэнни выросла в красавицу. Парень, за которого она выходила замуж, был хасидом — с черной бородой, длинными пейсами и темными глазами. Он держался очень строго, и я быстро решил, что он мне не нравится. Когда после свадьбы я его поздравил и пожал его руку, пальцы оказались вялыми и влажными.

Однажды утром, когда закончился учебный год и наступил июль, я отправился к Дэнни домой. С того времени, как мы с Дэнни снова начали говорить, я видел рабби Сендерса только на свадьбе, потому что по субботам после обеда мы с отцом занимались Талмудом, и я решил, что теперь, когда занятия в колледже закончились, с моей стороны было бы вежливо нанести ему визит. Дэнни повел меня наверх, в кабинет отца. Весь коридор третьего этажа оказался заполнен людьми в темных лапсердаках, молча дожидавшихся своей очереди. Появление Дэнни они встретили кивками головы и приветствиями, произносимыми уважительным шепотом, а один из них, согбенный древний старик с белой бородой, подался вперед и коснулся руки Дэнни, когда мы проходили мимо. Это показалось мне отвратительным. Мне теперь казалось отвратительным все, связанное с рабби Сендерсом и хасидизмом. Мы дождались, пока выйдет очередной посетитель, и зашли.

Рабби Сендерс сидел в своем кресле с прямой спинкой и красной кожаной обивкой, окруженный книгами и запахом старых переплетов. Его лицо, казалось, было прорезано морщинами боли, но, когда он приветствовал меня, голос звучал спокойно. Он был очень рад, сказал он тихо, видеть меня. Потом в сомнении посмотрел на нас с Дэнни своими задумчивыми темными глазами. Где я прячусь, спросил он, почему не прихожу больше по субботам после обеда? Я ответил, что мы с отцом вместе занимаемся Талмудом. Он вздохнул и неопределенно кивнул. Ему хотелось бы поговорить со мной подольше, но там так много людей, которым надо его видеть. Не мог бы я заглянуть как-нибудь в субботу днем? Я ответил, что постараюсь, и мы с Дэнни вышли.

Это был весь наш разговор. Ни слова о сионизме. Ни слова о молчании, которым он разделил нас с Дэнни. Ничего. Когда я выходил, он не нравился мне еще больше, чем когда я входил. Больше в июле мы не виделись.

В сентябре начался последний год нашего обучения в колледже. Как-то за обедом я поделился с Дэнни свежим умеренно антихасидским анекдотом, и он громко рассмеялся. Тогда, не подумав, я повторил шутку одного из наших соучеников: «Цадик сидит абсолютно молча, не произнося ни слова, а его последователи вокруг внимательно слушают». Смех будто схлопнули. Лицо Дэнни окаменело.