– Кого угодно, только не мистера Петерса, – бурчу я себе под нос, но он слышит.

– Твой старик позволяет тебе огрызаться?

Я молчу, только моргаю.

– Мёрси, я спрашиваю – твой старик позволяет тебе так разговаривать?

Кола, которую я выпила, подкатывает обратно к горлу и пузырьками выскакивает в рот, потому что пастор Монро наклоняется вперед, его пиджак оттопыривается, и я действительно вижу у него под мышкой пистолет. Дедушка возвращается и с тревогой смотрит на нас:

– Что случилось?

Монро откидывается назад на спинку стула, и я думаю – может, мне почудился этот пистолет под мышкой, хотя до сих пор стоит перед глазами его металлический блеск.

– Ничего, друг мой.

Дедушка садится, и они снова заводят разговор, но я едва слышу их голоса, потому что пустой стул рядом с Монро больше не пустует. Что-то темное ворочается на нем, лениво, тяжело.

Я сосу свою соломинку, и кола опять подкатывает к горлу, громыхая по пути, как поезд.

– Вот ведь твою чертову мать, – повторяет Монро. Он отхлебывает кофе и вытирает губы тыльной стороной ладони так, будто разрывает лицо.

Дедушка говорит:

– Ну не надо так. Не надо…

Глаза у меня начинают слипаться. Темное облако поднимается выше, зависает над головой Монро. Надувается, как шар, становится больше. Оно никуда не спешит. Я уверена, хоть и не вижу, что где-то там у него есть глаз, который вращается в разные стороны, неторопливо ощупывает все кругом, как луч прожектора. Это то самое облако, из больницы.

– Нельзя допускать безбожников в больницы, Деннис. Безбожники должны работать там, где им самое место, – в барах и казино.

– Мне нужно в туалет, – говорю я и слышу свой голос издалека, словно из соседней комнаты.

– Ступай, – произносит дедушка. Он откинулся на спинку красного стула и вытирает лицо платком.

Ноги у меня тяжелые, как будто к ним привязаны железные гири. На полпути я застываю. Я не знаю, куда идти – вперед или назад. Сзади у меня появилось другое лицо – лицо Мёрси, оно как будто приклеено к моей макушке, и она хочет идти в противоположную сторону, поэтому мы не двигаемся.

Я заставляю себя поднять ногу и сделать шаг в ту сторону, куда хочу я, и это так трудно, что мое лицо покрывается потом. Так, шаг за шагом, я добираюсь до туалета, закрываю за собой – за нами – дверь. Пластик на стене вокруг зеркала и на раковине блестит, словно покрыт бриллиантовыми каплями. Темно, горит только лампочка над зеркалом, которая освещает мое лицо. Бледное маленькое личико. Огромные глаза, как два булыжника. Рот – который так много может рассказать, но всегда молчит. Кармел исчезла. Я поворачиваюсь боком – нет, на макушке ее тоже нет, там только волосы. Из зеркала на меня смотрит Мёрси, это ее лицо. А там, в зале, темное облако караулит нас и ищет меня своим глазом-прожектором.

Оно хочет меня проглотить. Дедушка и пастор Монро тоже хотят. Они мечтают, чтобы Кармел превратилась в Мёрси. Чтобы две девочки стали одной.

– Прости, – заявляю я девочке в зеркале. – Но я хочу, чтобы Кармел вернулась сию же секунду.

Я начинаю говорить, и говорю очень горячо. Я должна успеть высказать все, пока не забыла:

– Ты вот что должна запомнить. Меня зовут Кармел Саммер Уэйкфорд. Я жила в Норфолке, это в Англии. Мою маму зовут Бет, моего папу зовут Пол. У него есть подруга, ее зовут Люси. Под окном нашего дома растет дерево, а возле задней двери живет паук в паутине. Умами была стеклянная кошка, она сидела на столике у кровати. А на стене висела картинка со словами: «В гостях хорошо, а дома лучше». Занавески на первом этаже нашего дома были оранжевые. Имя моей учительницы – миссис Бакфест. Однажды мы с папой плавали на лодке. Меня зовут Кармел. Меня зовут Кармел Саммер Уэйкфорд.

Я замолкаю и оглядываюсь.

Я Кармел. Я тут одна, больше никого нет.

ДВА ГОДА ДВЕСТИ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ

У моих новых книг по анатомии были блестящие, яркие обложки. Я сидела вместе с Люси на диване и искала в них сведения о ребенке, который рос у нее в животе.

– Смотри, смотри, – говорила я. – Вот пуповина. Видишь, как она прикрепляется.

Она удивленно водила пальцем по рисунку.

Перед УЗИ она призналась:

– Я не хочу знать, мальчик это или девочка.

Я не стала расспрашивать почему. Если честно, я вздохнула с облегчением, когда у них родился мальчик, Джек: упакованный в конверт шумный сгусток здоровья, сильных конечностей и рано прорезавшихся зубов. Я рассматривала крошечное личико в поисках каких-то знаков, словно он мог принести послание из того первичного бульона, из которого возник, из той невидимой страны, в которой зарождаются младенцы и исчезают маленькие девочки. Но я видела только еще большую тайну.

– У Люси нет близких родственников, – сказал Пол. – Так что, если ты будешь рядом, ей будет легче.

Теперь они включали меня в свою жизнь уже не по доброте, а по необходимости. В тот день я подрулила на своей потрепанной машинке, с баночкой крема календулы в ящике для перчаток. Голос Люси по телефону был полон отчаяния и паники.

– Слава богу, – встретила она меня. – Он плачет не переставая.

Джек лежал на полу на пеленальном матрасике, в комнате пахло болезнью.

– Сними с него подгузник и помажь кремом, – сказала я. – И оставь полежать голеньким, пусть кожа проветрится. От этого раздражение пройдет.

Она склонилась над ним, сняла ползунки и расстегнула подгузник, нанесла крем на покрасневшую кожу.

– Какой ужас, правда?

– Немного свежего воздуха, и все пройдет.

В комнате был жуткий беспорядок, повсюду валялись зубные кольца, погремушки, груды неразобранной детской одежды, стояла ванночка с остывшей водой, хлопьями пены и пятнами талька на поверхности. У Люси волосы посеклись на концах – теперь не было времени раз в две недели посещать парикмахера, она до сих пор не сняла халат. Пола эти изменения в Люси ничуть не огорчали, но я понимала, что они огорчают саму Люси, всегда такую ухоженную и аккуратную.

– Спасибо, что пришла, – произнесла она. – Я совсем замоталась, и потом, у него так тяжело режутся зубки.

– Всегда готова помочь. Ты же знаешь.

Она рухнула на диван, так и не сняв полотенце с плеч.

– На прошлой неделе заходила Лорна. Мы с ней были такие закадычные подруги, а теперь не знаем, о чем поговорить. Джек все время срыгивал, и она не могла дождаться момента, чтобы уйти. С тобой я себя чувствую гораздо лучше. Странно, правда? – Она рассмеялась.

– Детские болячки такая ерунда по сравнению с тем, что я вижу на работе.

Джек успокоился, больше не плакал, дрыгал ножками, а красная кожа побледнела до розовой.