На следующий день рано утром он зашел за своим хлебом к мадам Жиго, и она заметила, что он хромает. Он объяснил, как это вышло, и она закивала: ах да, война. Всем в войну досталось. Но когда потом он начал расспрашивать ее о семье, она замкнулась. «А Иветта, – допытывался он, – красотка Иветта, наверняка она удачно вышла замуж». «Это было невозможно», – ответила она. Ее глаза, черные, как терновые ягоды, смотрели на него совершенно безучастно. «Где же она?» – «Уехала на север, в Лион. Так надо было, многое сделалось необходимостью. Нет, она не вернется. И в деревне о ней лучше не заговаривать». Потом она вздохнула, шлепнула багет на прилавок и пожелала ему хорошего отдыха. Похоже, как и вся деревня, она знала, что он приехал ненадолго.

Потом, когда он зашел к Марселю спросить, нельзя ли взять у него напрокат велосипед, а заодно разузнать про Жан-Жака, который работал в гараже и приходился Марселю кузеном, оказалось, что тот в деревне больше не живет. Его забрали, увезли в сорок четвертом на работы в Германию. Он не вернулся, о нем ничего не известно. Это было единственное, что ему удалось выяснить, и он быстро понял, что расспросы лучше не продолжать. Возникла скованность: отношения изменились как между деревенскими, так и у него с ними. И он казался сам себе одиноким, отвергнутым, чувствовал, что эта скрытность проистекает от некоего стыда и в свою очередь порождает пассивную враждебность, которую он не мог ни понять до конца, ни преодолеть. Агата, которая раньше приходила убирать в доме и стирать, умерла – жена Марселя сообщила ему об этом в первый же вечер, когда он ужинал в ресторанчике за кафе. У нее сделалось что-то неладно с нутром, занадобилась операция, но к тому времени, как ее отвезли в Авиньон, в больницу, было уже слишком поздно. Он немного привел дом в порядок, так, чтобы в нем можно было жить, но потом оказалось, что ему не хочется находиться там, и он полюбил целые дни проводить у реки и возвращаться на велосипеде обратно уже на закате.

Эта отчужденность, которой он совсем не ожидал, постоянно наводила Арчи на мысли о людях, с которыми он расстался. О Нэнси, с которой провел последний злополучный вечер. Она держалась стойко.

– Спасибо, что сказали мне, – ответила она. – Да я и без того догадывалась, потому что вы все тянули и тянули со встречей.

Было бессмысленно и даже жестоко объяснять, что дело не в этом: любые слова выглядели бесполезными и не особенно мягкими. Однако кое-что все же требовалось сказать. Он прилагал усилия, чтобы не задеть ее гордость, только чтобы выяснить, что никакой гордости у нее нет.

– Да, я надеялась, что у нас что-нибудь да выйдет, – призналась она, смахивая слезы, – но это было глупо с моей стороны, я же вижу. Вы куда интереснее и умнее меня.

Когда он спросил, можно ли ему поддерживать с ней связь или она предпочитает больше с ним не общаться, она ответила: «Только не сразу. Мне ведь еще в себя надо прийти, правда? Я же знаю, так бывает». Ладно, отозвался он и попросил написать ему, если и когда у нее появится такое желание. «Хорошо». Они расстались на улице. Он посадил Нэнси в автобус, увидел, как она задержалась на площадке, оглянулась на него перед тем, как автобус тронулся, а потом стала забираться наверх.

В следующую субботу утром он отправился в «Хэрродс» и купил ей котенка. В зоомагазине было шумно от трелей, свиста, щебета птиц. В витринах копошились гладкие пугливые кролики, в клеточках поменьше – мыши, хомяки, белая крыса, черепахи, в двух загончиках – котята. Выводок персидских, одна голубая бурма. Эту бурму он и выбрал – кошку, или, как сказали в зоомагазине, самочку. Пока котенка устраивали в корзинке, он написал записку: «Вам пора обзавестись новым другом. С любовью, Арчи». До ее дома он доехал на такси. Всю поездку котенок громко протестовал. Он попросил таксиста позвонить в дверь и отдать подарок, оставив машину не прямо у дома, а поодаль. Ему не хотелось смущать ее своим появлением, только убедиться, что она дома.

– Не говорите, что вы таксист, – попросил он. – Только объясните, что вам поручили доставить котенка.

В заднее окно машины он увидел, как она открыла дверь, увидела посылку, удивилась и просияла. Она забрала корзинку, дверь захлопнулась, таксист вернулся в машину.

– Все вроде как прошло неплохо, – доложил он.

Мысль оказалась удачной. Она прислала ему открытку с кратким «Большое Вам спасибо. Она просто прелесть».

Что же до остального…

Он думал о Вилли, ее горечи, и гадал, удастся ли ее обездоленным, зависящим от нее домочадцам – Роли, Лидии и мисс Миллимент – пробудить в ней ощущение смысла жизни, или же ее уязвленное самолюбие и страдания заразят их всех отчаянием. Лидии повезло, в худший период ее не было дома, закрытая школа обеспечила ей иную жизнь, но Роли и мисс Миллимент угодили в самое пекло. Ему вспомнилось, как Руперт однажды сказал: «Беда с Вилли в том, что она всегда держалась так, будто ее жизнь – тайная трагедия, которую никто не понимает». Трагедия, если это и впрямь она, перестала быть тайной. Эдвард всегда так или иначе делал то, что хотел, но, возможно, и он попался в ловушку, потому что эта женщина родила ему одного, если не двух детей – об этом Арчи знал от Руперта. Каким оказался нравственный выбор? Остаться с Вилли, предоставив Диане-как-бишь-ее право перебиваться самой? Откупиться от нее, если он мог себе это позволить? Или отделаться от Вилли и взвалить на себя новые обязанности? Вилли ему все равно приходится обеспечивать, но с этой задачей справиться, возможно, уже проще. Что бы он ни предпринял, чего бы ни хотел, он не может не ощущать груза своей вины. Хорошо еще, что хотя бы Руперт решительно оборвал свой французский роман. Когда Руп рассказал ему об этом, он искренне посочувствовал и ему, и всем троим, потому что Зоуи перенесла смерть Джека – не просто смерть, а самоубийство, принять которое наверняка тяжелее. Он помнил тот вечер у него, когда Руперт изливал свои страдания, а он думал о Зоуи, о выражении бесконечной боли, которое появлялось и исчезало на ее лице, пока он объяснял ей, что Джек любил ее и был ей благодарен за это чувство. Вот что надрывало ему сердце: как она говорила, что ждала от него только безоговорочного осуждения за ее любовь, и как добавила, что не верила в возвращение Руперта. В тот вечер, проведенный в компании Руперта, он думал про эмоциональный паритет в их паре и про то, что он мог бы спасти обоих: стоит им только рассказать друг другу то, в чем они порознь признались ему, как все станет хорошо. Но это решение оказалось чересчур простым и слишком опасным, чтобы кто-либо из них попытался прибегнуть к нему. Разумеется, он призывал к этому шагу Руперта, но Руперт ответил, что сказать Зоуи никак не может, пока не будет полностью уверен, что не любит Мишель. А он по-прежнему любил ее. Он сумел расстаться с ней, но не приказать сердцу ее разлюбить.

Арчи обсыхал на берегу под ровным и сильным солнечным теплом. Пора было выпить и пообедать. Отыскав бутылку, поставленную охлаждаться в речную воду между двух камней, он выдернул пробку. Вино было местное розовое, легкое и освежающее. Он развернул хлеб с сыром и персики. В прежние времена за едой он изучал бы открывающийся перед ним ландшафт, размышлял, строил планы. А теперь не смотрел на него: образы теснились перед его мысленным взором.