– Не сметь мне угрожать. Вы и так уже достаточно натворили, миледи.

Резко развернувшись, он зашагал к своей опочивальне.

В моей собственной спальне оказалось холодно, как на улице. В камине не было огня, ведь слуги вповалку спали внизу. Даже чернила, которыми я делаю записи в дневнике, замерзли в чернильнице, и я согревала ее в ладонях. Полностью одетая, я улеглась в постель. От холода простыни казались сырыми.

Должно быть, меня сморил сон. Проснулась я от чувства, что падаю куда-то – и меня буквально подбросило на кровати. В окна проникал холодный белый свет – я забыла прикрыть ставни. Уже поднималось солнце, но никто из слуг не принес мне утреннего питья.

Совершенно разбитая, я встала с кровати, зная, что больше не усну. Что-то стряслось. Я это чувствовала, и это беспокоило, как ссадина. Может, лучше пойти на кухню, решила я. Если где-то в доме и есть огонь, так это там.

Почти на ощупь я стала спускаться по лестнице. Мне повезло. В кухонном очаге плясали рыжие языки пламени, над огнем висел котелок. Джейн уже не валялась на полу, а сидела за столом рядом с одним из людей Джосайи. Оба были бледны, как смерть.

– В чем дело? – спросила я. При звуке моего голоса оба вскочили на ноги. – Ты, – обратилась я к мужчине, – почему ты не в пути с твоим господином?

Он тяжко вздохнул.

– Я был в пути, – начал он. – Но господин отослал меня назад, сюда, с посланием. Есть кое-что… одно дело, не терпящее отлагательства.

Джейн не отрывала глаз от столешницы, изрезанной ножами.

– Что?

– Неприятные обстоятельства. Но не беспокойтесь, госпожа, мы сами обо всем позаботимся…

У меня упало сердце.

– Что такое?

Взгляд, которым они обменялись с Джейн. Нетрудно было догадаться по их нахмуренным лбам: мне не доверяли. Они не знали, насколько мне можно доверять.

– Там что-то у… что-то в реке, – сказал он.

Осознание легло мне на душу свинцовым грузом.

– Нет! – воскликнула я. – Нет, нет!

Я устремилась к двери. Надежды не было, я знала это, и все же я должна была увидеть все собственными глазами.

С трудом приоткрыв дверь, в которую бил ветер со снегом, я стала пробираться по двору. Там никого не было видно. Не было слышно никаких звуков. Над всем простиралось белое заклятие.

Обхватив себя руками, я с трудом, шаг за шагом, продвигалась навстречу безжалостному ветру, по дорожке, где прошли люди Джосайи и их кони – ее уже тоже покрывал свежий снег. В считаные минуты мои башмаки промокли насквозь. Я подобрала юбку намного выше лодыжек, но подол все равно промок и тянул меня вниз.

Я шла, выбивая зубами дробь. На лицо падали снежные хлопья – до того холодные, что жгли кожу, словно огонь. Волосы с завыванием разметал ветер. Я поняла, что скоро замерзну насмерть.

Наконец, впереди показались каменные львы на мосту. С рычащих пастей свисали сосульки. Охваченная ужасом, я бросилась туда.

Ничего. Один пустой заиндевевший мост, а под ним замерзшая река.

Обессилев окончательно, я привалилась к одному из львов – камень оказался до того холодным, что моя перчатка примерзла к нему.

Я постояла, набираясь сил и решимости для обратной дороги. Было больно дышать. Я так устала, что даже не чувствовала облегчения.

Внезапно краем глаза я заметила что-то необычное и стала всматриваться в реку, стараясь что-нибудь разглядеть под неровным, серебристо-серым льдом.

Из-под затвердевшей воды на меня смотрело лицо.

В небо были обращены два темных глаза. Черные волосы шевелились вокруг плеч, как щупальца. Должно быть, она зацепилась за колючие побеги ежевики, которыми порос берег, и упала в реку: ветви и сейчас были там, они держали ее. Губами и руками она прижималась ко льду, жутковато напоминая любопытного, выглядывающего в окно ребенка. Открытый рот хватал воздух, которого не было. Падая на обмякших ногах на снег, я услышала, как ее рот выговаривает одно слово.

«Пощады».

* * *

Я струсила. Не в силах выносить долее взгляда несчастной цыганской девочки, я уползла обратно, к теплу, жизни, удобству. Я не вмешивалась и не давала никаких указаний по извлечению тела. Оцепенев, молча я позволяла событиям течь мимо. Люди Джосайи сделают все, что следовало.

– Я пойду и лягу, – сказала я Джейн. Спать я не смогла бы – стоило закрыть глаза, как перед глазами всплывало то изможденное лицо. Но в постели я, по крайней мере, могла спрятаться, укрыться за теплыми одеялами и за запертой дверью.

Джейн неловко поднялась на ноги. Я заметила, что она держится за стол.

– Вам угодно, чтобы я раздела вас, госпожа?

– Нет, я сама. Да ты, мне кажется, сегодня вряд ли справилась бы с корсажем, – я коснулась ее трясущейся руки. Она не могла унять эту дрожь. – Ты так сильно замерзла, Джейн?

– Ох, да, госпожа. Ноги совсем заледенели.

Я нахмурилась. Огонь в очаге бушевал. Болезненными толчками тепло проникало мне под кожу.

– Посиди у огня и согрей себе вина с пряностями. Никак нельзя, чтобы ты простудилась.

Она благодарила меня, назвав доброй госпожой. Я рада была бы сказать, что эта доброта исходила от мягкого сердца, но на самом деле милосердной меня сделал страх. Страх, что по моей милости одна девочка уже замерзла до смерти, и второй жертвы на своей совести я не вынесу.

Мои юбки оставили мокрый след на плитах Большого холла, а потом на лестнице. Усталость начинала брать надо мной верх. Трясясь, как в лихорадке, я шла по опустевшему дому. Никто из слуг не показывался. О вчерашнем пире напоминал лишь хриплый кашель с чердака да время от времени звук рвоты. Джейн поведала, что одного или двух слуг выворачивало наизнанку всю ночь. Я почувствовала запах – острый, кислый. У лестницы на втором этаже валялись брошенные метла и ведро, но я не увидела того, кто их принес.

В другое время я, вероятно, разгневалась бы. В конце концов, Джосайя дал им только один день попраздновать – но никто не освобождал их от обязанностей следующего дня. Но сейчас – кто я такая, чтобы напоминать им об их обязанностях? Наша семья лежит в руинах, двое цыганских ребятишек мертвы – и все по моей вине. У меня нет права распекать слуг.

Добравшись до своей комнаты, я тут же пожалела о своем сострадании к Джейн: окоченевшими руками было невыносимо трудно управляться с мокрой одеждой. Наконец, высвободившись из платья, я позволила ему упасть на пол и уставилась на свое тело – кожа, до сих пор влажная, блестела. Чистой рубашкой я насухо вытерла руки, разожгла в камине огонь, после чего улеглась с дневником в кровать. С тех самых пор я нахожусь здесь безвылазно.

Дневник не приносит мне утешения, как бывало прежде. Я думала, что смогу подробно описать, как дюйм за дюймом меня поглощает раскаяние. Объяснить, как щемящие подробности прошедшей ночи кружатся перед глазами, не выходят из головы. Если бы только я смогла это сделать. Но, как оказалось, слова недостаточно выразительны, чтобы выразить некоторые чувства. Язык слишком беден. Я ничего не могу поделать, только вспоминать искаженное страданием лицо несчастной. Чтобы передать всю глубину своего преступления, мне нужны не слова, а этот образ. Вся моя бездонная, безграничная вина отражается в двух этих остекленевших глазах.