Пересмотра дела не было, и в глазах потомства один из самых талантливых художников-камнерезов и изобретателей, на чьих станках работали все отечественные гранильные фабрики вплоть до начала XX века, стал вором, пока хитроумно запрятанные документы не были найдены не прояснили истину.

Судьба покарала-таки ловкого царедворца-интригана: его родная племянница Софья Перовская, уйдя в революционные дела, стала одним из организаторов убийства Александра II на Екатерининском канале и закончила жизнь на виселице. А от Якова Васильевича Коковина остались его творения, в том числе и подлинный шедевр – украшающая Двенадцатиколонный зал петербургского Эрмитажа, выточенная по его эскизу из найденной им же глыбы калканской серовато-тёмно-зелёной яшмы чаша с вьющимися по ней виноградными лозами, освобождёнными из толщи необычайно твёрдого камня, и, хотя на ней высечено имя Гаврилы Налимова, однако тот с 1841 года лишь блестяще закончил работу своего талантливого предшественника.[429]

Но как же могут под давлением жизненного опыта меняться взгляды историков на события прошлого! Когда в последние два десятилетия XX века началась перестройка, разгулялась приватизация-«прихватизация», директора заводов и фабрик почувствовали себя хозяйчиками. И теперь в Якове Васильевиче Коковине те же исследователи стали видеть кровопийцу и безжалостного эксплуататора работников казённой Екатеринбургской гранильной фабрики, поделом пострадавшего за хищения.

Фунтовый же смарагд так и пропал.

Со временем «Изумрудом Коковина» назвали уральский камень в 2226 граммов весом – гордость Московского академического Минералогического музея имени А.Е. Ферсмана. Когда-то в конце XIX века необычный по величине кристалл попал в коллекцию графа Кочубея, которая очутилась в Вене, где его оценили в 50 тысяч австрийских гульденов. После падения Австро-Венгерской монархии разорились многие магнаты, с молотка в 1920-е годы пошёл и редкостный смарагд, однако на аукционе диковинный самоцвет удалось приобрести по поручению Советского правительства за 150 тысяч рублей.[430]

Ювелир Готтлиб-Эрнст Ян, предшественник Василия Богдановича Кеммерера на посту оценщика Кабинета, исполнил к 1 января 1833 года восхитительную диадему, переделав её из предметов вышедшего из моды жемчужного убора, поскольку верхний слой камня, образовавшегося в раковине моллюска, постепенно разрушается и бесценный перл теряет сияние радужных переливов, скользящих обычно по его поверхности. Поэтому утратившие красоту жемчужины приходилось заменять. В пару к диадеме к той же дате придворного большого бала, скорее всего, тот же мастер закончил «севинье с большою Жемчужною подвескою» в 77 карат.[431] Вещь получилась богатой.

Вильгельм Кеммерер. Бриллиантовое колье с жемчужными подвесками. 1837 г.

А через четыре года, когда при Дворе готовились отметить грядущее двадцатилетие бракосочетания императорской четы, настал черёд Вильгельма Кеммерера попробовать свои силы и попытаться сравняться с мастерами прошлого. К 12 апреля 1837 года, скорее всего, именно он переделал «корсаж из трёх частей». Каждая из них называлась затем «севинье», и напоминала собой брошь, которую так любила носить знаменитая французская писательница нравоучительных романов – маркиза де Севинье. Среди многочисленных алмазов красовался бриллиант в 111/16 карат. Взгляды созерцающих императрицу в этом роскошном уборе притягивали и восемнадцать крупных жемчужин, поскольку масса девяти из них колебалась от 20 до 36 карат, а другие девять весили по 10 карат. Трудно даже представить себе великолепие этих трёх брошей, своеобразной лесенкой от самой крупной до самой маленькой спускавшихся по корсажу императрицы Александры Феодоровны, поскольку стоимость только украшающих их камней достигла 73 773 рублей.[432]

Кокошник на золотой парче с крупными бриллиантами и жемчужинами. Начало XX в.

Не прошло и недели, как 16 апреля 1837 года мастер закончил переделку роскошного колье. Рисунок его был удивительно прост, весь строился на повторении одного и того же элемента, но при этом поражал элегантностью. Теперь сплошь усыпанные бриллиантами звенья, похожие на двойные цветки лилии, служившие геральдическим гербом французских королей, отделялись друг от друга парой круглых жемчужин (каждая по 2,5 карата). От каждого из них отходили такие же алмазные петли, как десятилетием позже и в ожерелье великой княгини Александры Иосифовны, но только в них покачивались придерживаемые алмазным «колокольчиком» не изумруды, а крупные жемчужные подвески. Однако на сей раз украшение предназначалось для самой императрицы, а поэтому ничего удивительного, что только стоимость камней составила 118 660 рублей. Масса каждой из жемчужных грушек, постепенно уменьшавшихся от центра колье к краям, колебалась от 16 до 38,5 карат.[433]

Дивное колье в начале XX века отчасти размонтировали. От него сохранились лишь пятнадцать звеньев, соединявшихся друг с другом системой петелек и крючков.

Вильгельм Кеммерер, Константин Зефтиген (?). Брошь. 1830-е гг.

Четыре жемчужные грушки вместе с окружавшими их алмазными петлями, завершавшимися каждая крупным бриллиантиком, оказались в начале XX века на парчовом кокошнике, наскоро сделанном для придворного бала-маскарада. Разделяли их заключённые в оправу-шатон крупные бриллианты. Но при этаком-то богатстве декора края кокошника обшили искусственным жемчугом: то были стеклянные шарики, покрытые эссенцией из чешуи рыбки-уклейки, что придавало простому материалу вид драгоценных перлов. Однако пятерка алмазных петель, также окружающих жемчужные грушки-подвески, бриллиантиком не завершались. Эти пять деталей, скорее всего, сняли с другого колье, также, вероятно, исполненного Кеммерером в 1840 году. Ими в числе семнадцати «крупных жемчужин подвесками», весивших 170 карат, придворный ювелир-оценщик тогда дополнил «двадцать четыре бантика, оставшихся от большого склаважа, часть коего» уже употребили «в новый Жемчужный убор». В «бриллиантовой цепочке», длиной в 46,75 см, когда-то облегавшей шею императриц, чётко, в духе строгого классицизма конца «осьмнадцатого» века чередовались «прекрасной работы» одинаковые бантики с одинаковыми же овалами. Усеивавшие их алмазы закрывали серебро оправы. Концы крайних бантиков завершались припаянными для продевания ленты петлями, так и не заменёнными более привычными для XIX века застёжками-фермуарами. Новое ожерелье оказалось гораздо скромней по камням, их оценили в 7132 рубля.