«Они сдались там по всем правилам. Можно было бы поступить иначе: сплотиться, образовать круговую оборону, оставив последний патрон для себя. Если отказывают нервы. не остается ничего другого, как застрелиться. можно было бы сказать: человек вынужден застрелиться, подобно тому как (раньше полководцы) бросались на меч, если они видели, что сражение проиграно».

«Представьте себе: он прибудет в Москву, и вообразите себе эту „крысоловку“! Там он подпишет все. Он будет делать признания и составит воззвания. Вот увидите: теперь они пойдут по пути бесхарактерности до предела, докатятся до глубочайшего падения. Он в ближайшее время выступит по радио, вот увидите. Зейдлиц и Шмидт будут говорить по радио. Они запрут их в крысином подвале на Лубянке, и через два дня они будут настолько измучены, что немедленно заговорят. Как они могли поступить так трусливо? Я не понимаю этого».

«Что такое „жизнь“? Жизнь. Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ. Но как может человек испытывать страх перед той секундой, когда он может освободиться от земных тягот, если долг не удержит его в юдоли печали?..

Мне это потому так досадно, что из-за одного-единственного слабовольного, бесхарактерного человека перечеркнуто мужество столь многих солдат, и теперь этот человек сделает это.

В эту войну никто больше не получит звание фельдмаршала. Все это будет сделано только после окончания войны. Не видав вечера, и хвалиться нечего».

В этой гитлеровской риторике, в потоке раздражительности и брюзжания есть достаточно справедливые оценки и рассуждения, но, главное, тут прорывается, как озарение, мысль, действительно достойная того, чтобы быть сохраненной для поколений.

— Что такое жизнь? — риторически спрашивает Гитлер. — Жизнь… Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ.

И через какое-то время:

— Мне это потому так досадно, что из-за одного-единственного слабовольного, бесхарактерного человека перечеркнуто мужество столь многих солдат, и теперь этот человек сделает это.

Слова эти сказаны по поводу своего фельдмаршала.

Власов — генерал вражеской армии.

То, что Власов теперь сделает это, для Гитлера выгодно, это надо использовать, но презрение, непринятие Власова как предателя Гитлер не может преодолеть в себе, хотя для него вроде бы и выгоднее принять план Гелена. Но Гитлер очень часто поступал и будет поступать не так, как выгодно, а как, он чувствует, надо поступить.

Мистически Власов для него — это Паулюс. На Власове вымещает Гитлер то, что он хотел сделать с Паулюсом, сдавшемся в плен.

Завершая заседание, фюрер сказал, что следует разослать стено грамму заседания всем командующим.

— Это было бы очень хорошо, — восхитился мудростью фюрера Кейтель. И пояснил, повторяя на свой лад только что прозвучавшие слова Гитлера: — Ибо получается маленький самообман. Люди надеются получить разгрузку, а не знают, какое беспокойство они сами себе создают, какую вонь они заводят у себя в тулупе.

«Власов и его соратники, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — всегда надеялись, что здравый смысл должен когда-то победить. Было роковым для германского народа, что в то время не оказалось рядом с Гитлером никого, кто мог бы ему противостоять».

Поначалу вермахтпропагандовскому начальству Власова казалось, что совещание в Верхних Альпах не отразится на их работе.

Более того, Штрик-Штрикфельдт считал, что после совещания, положение даже улучшилось. Ведь самостоятельная активность Власову и так была запрещена после поездки в Гатчину, а теперь сам фюрер пусть и формально, но согласился с употреблением его имени для пропаганды на ту сторону.

Об этом он и сказал генералу Гелену.

Гелен внимательно посмотрел на него и спросил, как будет реагировать на это сам Власов?

— Я должен переговорить с ним открыто, — сказал Штрик-Штрикфельдт. — Это принципиальное и, может быть, окончательное решение, которое выбивает почву из-под соглашения, заключенного между мною и Власовым.

— Фюреру Власов не нужен, — задумчиво сказал Гелен. — Но нам всем он очень и очень нужен. Скажите ему это.

Объяснение Штрик-Штрикфельдта с Власовым произошло в присутствии Малышкина и Деллингсхаузена.

Штрик-Штрикфельдт сказал Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу Русской освободительной армии окончились провалом.

Теперь Власов знал правду. Для него эта новость оказалась неожиданной и тяжелой.

Штрик-Штрикфельдт попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше ему нечего было сказать.

— Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество, — сказал Власов. — Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! Здесь то же, что и в нашей стране, — моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш «фюрер» думает, что я соглашусь быть игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь.

Генерал Гелен не допустил, чтобы Власова возвратили в лагерь. Срочно был подыскан особнячок на Кибиц Вег.

Здесь и поместили взятого немцами под домашний арест генерала Власова.

Узкий палисадник отделял виллу от улицы. Сзади имелся участок в тысячу квадратных метров.

На первом этаже находились две комнаты. Одну, с окнами в сад, превратили в кабинет генерала, а вторую — в гостиную и столовую. На втором этаже — три спальни. Для Власова, для его заместителя — генерала Малышкина, для адъютантов Власова и Малышкина. Еще были повара, денщики.

Охраной и всем порядком на вилле, где Власов находился как бы под арестом, ведал теперь Сергей Фрелих.

Поскольку он и обеспечивал «домашний арест» генерала, надо и его представить читателям, тем более что в дальнейшем мы будем еще неоднократно ссылаться на воспоминания, оставленные им.

Отец Сергея Борисовича (Бернгардовича) Фрелиха был балтийским немцем из Пернова в Эстонии.

Мать происходила из силезского рода фон Зибертов.

До 1920 года семья Фрелихов жила в Москве.

В декабре 1920-го переехали в Ригу. Здесь Сергей закончил гимназию. Потом учился во Фридриховском политтехникуме.

В 1927 году получил диплом инженера.

«Фрелих, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — был немцем, русским и латышом, то есть он был настоящим европейцем».